Евгений Войскунский - Незаконная планета

Весь вчерашний вечер у меня сидели Инна и бывшие мои «паладины». Впервые за столько лет снова собрались в полном составе. Конечно, я была рада, что вижу всех в сборе. И в то же время испытывала какое-то чувство вины. Сама не понимаю, что это…

Глупости. Ни в чем и ни перед кем я не виновата.

Костя немного размяк, пустился в воспоминания. Добрый, прямодушный, вечно озабоченный чужими делами Костя.

— Вот что, — сказал Илья. — Мы давно друг друга не видели, и мы не слюнявые старички, чтобы вспоминать прошлое. Давайте говорить о том, чего друг о друге не знаем.

— Давайте! — подхватил Алеша, глядя на меня, и мне стало ясно, что сейчас он сделает ужасную глупость.

Я посмотрела на него так, что он сразу понял. Засмеялся, подмигнул: мол, не беспокойся.

— Давайте, — повторил он уже другим тоном. — Начинай ты, Илья. Как живешь? По-прежнему каждый вечер бегаешь на танцы?

Мы засмеялись. Илья — и танцы! Даже Инна улыбнулась. Она выглядела не то чтобы-усталой, а внутренне встревоженной, мне даже казалось, что она хотела чем-то со мной поделиться, но сдерживала себя.

А Илья все поглядывал на меня исподлобья. Наблюдал, что ли. И вдруг сцепился с Алешей. Я не успела даже заметить, с чего началось. И пошло, и пошло.

— Ты принимаешь мир таким, каков он есть, а я — каким он должен быть, — кипятился Илья. — И нечего склонять меня к щенячьему восторгу!

— К административному восторгу ты склоняешься, вот к чему, — отвечал Алеша. — Тебе дай волю — всем позатыкаешь рты. Если даже ты и прав, то к чему делать вид, что тебе одному известна истина в последней инстанции, а все остальные — сонные тетери?

— Чайная ложка рассудка на бочку физической силы!

— Громыхающая телега самомнения!

Костя пытался их унять, но они его не слушали. Я взмолилась:

— Перестаньте, ребята, прошу вас! В кои-то веки собрались…

— Ладно, — сказал Илья. — Прекращаю спор только потому, что ты уходишь завтра в космос. Нервы космонавта надо беречь. — Он отодвинул недопитый стакан витакола и поднялся. — А лунному доктору пора отдыхать. Ты идешь, Алеша? Или остаешься?

Я отвернулась. Услышала напряженный голос Алеши:

— Пошли. Провожу вас, а то еще заблудитесь в здешнем лабиринте.

Глупо скрывать, сама понимаю. Но почему-то не могу вот так, сразу, во всеуслышание. Прежде надо самой во всем разобраться.

Вскоре Алеша вернулся. Он остановился у двери и смотрел на меня… не знаю, как… как язычник на божество…

Ни о чем я больше не думала. Просто кинулась к нему…

Сейчас утро. Алеша недавно ушел. Он так счастлив, а я… Просто язык не поворачивается сказать ему…

Что мне делать, что мне делать?!

Он не простит, когда узнает. Ну зачем ему этот проклятый Плутон?

Стоп. Время идет, скоро докладывать Прошину. Надо собраться с мыслями. Вот оно, главное: он будет со мной, но не будет счастлив. Он же мужчина, космонавт. Разве ты не любишь его. Марта Роосаар? Ведь ты любишь его. Ведь нельзя так — я или Плутон…

Я взяла свое заключение и передиктовала его. Слово в слово. Только вместо «Мухин Кирилл» теперь написано «Морозов Алексей». Вот и все. Вот и все.

А теперь — позвонить Прошину…

14 апреля, вечер

Сегодня в семнадцать ноль-ноль по земному времени на «Ломоносове», корабле класса «Д», ушел Алеша.

15 апреля

Полноземлие кончается. На земной диск наползает тень.

Вчера уйма народа провожала Вторую Плутоновую. В толпе скафандров я потеряла Алешу из виду и вдруг услышала в шлемофоне его голос: «Марта, до свиданья!»

— Алешенька! — закричала я. — Родной мой, буду тебя ждать!

Ждать. Опять ждать.

Дура ты, Марта Роосаар, ох, какая дура! Сама, своими руками…

Кончается полноземлие. У ребят неважное настроение. Костя чем-то удручен. За обедом я спросила его, что стряслось. Костя промолчал, за него ответил Виктор Чернецкий:

— Наш друг Буров обозвал его работу о релятивистских электронах чушью. — И добавил, хлопнув Костю по плечу: — Не горюй, человек. Не для Бурова вперяем мы, как сказал поэт, пытливый взгляд в звездный лик Вселенной.

— Завтра он улетит на Землю, — буркнул Веригин.

— И воцарится на Луне мир, в человецех благоволение, — подхватил Виктор. — Пойду-ка я починю линию общей связи. Где мой любимый тестер?

После обеда Костя зашел ко мне в медпункт выпить экстракту. Я спросила, нет ли новых сообщений с «Ломоносова».

— Разгоняется, — ответил он меж двух глотков.

Я видела, что он занят своими мыслями — о тау-частицах, наверно. А я думала об Алеше. Давно уже мне не было так радостно — и так жутко…

Вдруг в динамике щелкнуло, мы услышали взволнованный высокий голос:

— …Невозможно. Ты всех восстановил против себя, даже Костю.

— Они не любят, когда им говорят правду, — отозвался угрюмый голос Ильи.

Мы с Веригиным остолбенели. Это Виктор починил линию, и те двое говорят в Костином кабинете при включенном микрофоне…

— Я больше не могу! — В голосе Инны послышались слезы. — Не хочу больше подписывать твои умные статьи, не хочу ввязываться в твои вечные споры.

— Я делаю это для тебя…

— Нет! Просто ты хочешь что-то доказать. — Она всхлипнула. — И я знаю, кому…

Веригин шагнул к динамику, резко выключил его.

Я слышала все это как сквозь сон. Мне бы только справиться с собой. Только бы дождаться.

Когда Заостровцев и Надя вышли из лесу, небо было серое, сплошь в тяжком движении туч. Приоткрыв рот, вздернув бровки, Надя посмотрела вверх и сказала:

— Как интересно!

— Что интересного? — спросил Заостровцев, привязывая корзинку с грибами к багажнику велосипеда.

— Будет дождь! Большой-большой дождь. Папа, давай подождем. Подождем под дождем! — Девочка засмеялась, обрадовалась игре слов.

— Не болтай. Ничего нет хорошего в том, что нас прихватит дождь. Садись, поехали.

Надя танцующей походкой подошла к детскому велосипеду, прислоненному к сосне рядом с велосипедом Заостровцева. Этой походкой, хорошеньким личиком с бойкими карими глазами, всей повадкой была она очень похожа на мать.

По тропинке, виляющей среди облетевших кустов шиповника, они выехали на темно-серую твердь шоссе и нажали на педали.

— Па-а-ап! — крикнула она. — Давай обгоним дождь!

В-свои шесть с небольшим лет она управлялась с велосипедом не хуже, чем он, Заостровцев. Все, чему ее учили, давалось Наде легко — да и то, чему не учили, тоже. Вот, принялась рисовать акварельными красками — ничего особенного, обычная поначалу детская мазня, домики, цветочки, зайчики. И вдруг как-то раз Тоня показывает Заостровцеву натюрморт: садовая скамейка среди зелени, а на скамейке стоит стакан с водой. Заостровцев глазам своим не поверил: неужели Надя нарисовала? До того натуральным он был, голубоватый стакан, пронизанный светом, что Заостровцев как бы ощутил вкус воды — такой круглый, полный прохлады глоток. «Почему ты это нарисовала?» — спросил он. «А что? — удивилась Надя. — По-моему, нет ничего красивее, чем вода в стакане». Так и сказала.