Евгений Войскунский - Незаконная планета

От автоматов больше нечего было ожидать, и мы принялись настаивать на высадке разведки. Прошин колебался. А колеблется он своеобразно: становится вдруг чрезвычайно любезен, начинает расспрашивать о родных и знакомых, об институтских занятиях. Ну, со мной такие номера не проходят, и я как-то сказал командиру, что бывают случаи, когда осторожность теряет свое название и переходит в другое качество. Прошин рассердился и два дня не разговаривал со мной. Но мы с Морозовым продолжали наседать, наконец он сдался и велел нам готовиться к разведке.

Десантная лодка покинула корабль, сделала виток и, выбросив пламя из дюз тормозного двигателя, пошла на посадку. Расчет Морозов сделал точно, и лодка мягко опустилась в той самой котловине, в которой были обнаружены источник излучения и признаки жизни.

Выдвинув перископ, разведчики огляделись. В жизни не видел Морозов более мрачной картины. Это была замкнутая невысокой горной грядой долина, протянувшаяся с севера на юг. Изборожденный трещинами грунт, и округлые холмы, и гряда гор на близком горизонте — все было черно. Оттенки черного цвета, от аспидного до темно-серого, — иных красок Плутон не знал. И лишь звезда необычной яркости — далекое Солнце — давала немножко света, позволявшего разглядеть на фоне черного неба черную неровную линию гор.

Сколько лет, с самого детства, мечтал Морозов об этой минуте, и вот она настала: он на Плутоне. Но почему-то не испытывал радости. Его томило тягостное чувство, оно шло, наверное, от беспросветной черноты, от немоты и бесприютности этого промерзшего мира.

— Невозможно представить, что тут есть жизнь, — негромко сказал он, медленно повертывая перископ.

Лавровский, прильнувший ко второй паре окуляров, не ответил. В десантном скафандре он казался крупнее и выше, чем был на самом деле. Покосившись на его спокойное лицо, Морозов мысленно обругал себя за то, что поддался непонятному томительному чувству. Непонятному? Да нет, если уж не хитрить с самим собой, то понять можно… Можно понять — но не нужно. Надо делать свое дело, вот и все.

Он включил рацию и связался с кораблем, доложил Прошину обстановку. Попросил разрешения на выход из десантной лодки. Да, ничего подозрительного не видно. Нет никаких «деревьев» — их сейчас и не может быть. («Не сезон», — захотелось ему добавить.) Да, объедем долину и вернемся на лодку. Есть, Петр Иванович. Есть.

Они отвалили люк и выехали на вездеходе из грузового отсека. Сразу же Морозов включил панорамную съемку, передающую изображение на корабль. Затем повел машину на север вдоль восточной горной гряды. Грунт был твердый и неровный, вездеход кренило и подбрасывало, фары выхватывали из тьмы выбоины и трещины, которые приходилось объезжать.

Морозов повернул влево, объезжая широкую расселину. Вдруг возникло ощущение, будто за ними, за движением машины кто-то следит. Чтобы отвлечься от неприятного чувства, Морозов затянул вполголоса старинную песню из своей коллекции кристаллозаписей: «Вы мне не поверите и просто не поймете, в космосе страшней, чем даже в Дантовом аду…»

— Черт знает, что вы поете, — поморщился Лавровский.

— Пожалуйста, я могу другое. Какие песни вы любите?

— Я не люблю песен.

— Может, спеть старую космофлотскую? Про хлореллу?

— Не надо, Алеша. Это глупая песня.

Не надо так не надо. По правде, Морозов немного робел перед Лавровским. Держался, положим, биолог просто, во время перелета бывал говорлив, частенько был бит Морозовым в шахматы. Однако Морозов знал, что скрывается за этой простотой, за неказистой внешностью. Знал, что еще в студенческие годы Лавровский, исследуя проблему избыточности мозговой ткани, проделал на себе эксперимент, едва не окончившийся гибелью. Слышал о какой-то сложной системе «тренировки мозга», предложенной Лавровским для колонистов Марса. Читал книжку доктора Рамона, который работал с Лавровским на Амальтее, — Рамон с восхищением отзывался о своем коллеге. Далеко не прост был Лев Сергеевич Лавровский, доктор инвариантной биологии.

Вездеход шел на север вдоль восточного края долины, и пейзаж был по-прежнему безрадостно однообразным — не на чем остановить взгляд.

«Так вот ты какой, Плутон, — подумал Морозов. — Все-таки я добрался до тебя. Хоть Марта и не хотела меня отпускать. Пусть она считает, что мне неизвестно, перед каким тяжким выбором поставил ее Прошин накануне старта. Мне все известно. Мухин, мой соперник, танцевал с молоденькой лаборанткой из медпункта, и та по простоте душевной проболталась, что Марте поручено проделать сравнительный анализ медицинских характеристик каких-то двух космонавтов. Мухин, конечно, сразу смекнул, в чем дело. Он счел себя не вправе утаить от меня важную информацию, касающуюся в равной степени нас обоих, но взял с меня честное слово, что я никогда и никому… Ну, это само собой разумелось. Как же трудно тебе было. Марта! Но ты все правильно поняла. И за это тоже я тебя люблю…»

Впереди были холмы, и Морозов начал их объезжать, но вдруг резко затормозил.

Двуногое существо стояло довольно далеко, метрах в пятидесяти, но в ярком свете фар можно было различить гладкую голову, без шеи переходящую в толстенькое туловище — ни дать ни взять тюлень на двух ногах, с двумя короткими руками. В одной руке существо держало как будто палку. Росту оно было небольшого — чуть выше метра.

Несколько секунд разведчики изумленно рассматривали его, потом странное существо повернулось и длинными прыжками унеслось прочь, в темноту.

— Ну вот, — сказал Морозов и прокашлялся. — Ну вот, Плутон обитаем.

Лавровский, подавшись вперед, вглядывался в холмы, освещенные фарами, будто ожидая появления невесть кого еще. Потом откинулся на спинку кресла, бросил коротко:

— Вызывайте Прошина.

— Через тридцать пять минут, — сказал Морозов. — Сейчас корабль в радиотени.

— Тогда — вперед.

Машина тронулась, медленно объезжая гряду холмов. Морозов посмотрел на шкалу наружного термометра, сказал:

— Минус двести пятьдесят. Как можно жить при такой температуре? Ну, какие-нибудь живучие микробы — это еще понятно, но ведь тут был явный примат.

— Примат, — подтвердил Лавровский. — И мы с ним познакомимся.

— Непременно, — сказал Морозов.

Мысли у него неслись беспорядочно, и вдруг — непрошеная, ненужная — возникла из далекого прошлого картина гибели «Севастополя», наплывающее пятно, беззвучная вспышка взрыва… Он на мгновение зажмурился, отгоняя видение, а когда открыл глаза, увидел впереди огоньки.

Они то вспыхивали, то гасли, перебегая, как поняли разведчики, по черному пологому склону, замыкающему долину с востока, — это было похоже на вспышки электросварки. Вездеход направился в ту сторону, он шел медленно, и теперь надо было смотреть в оба и быть готовым ко всему.