Владислав Виногоров - Повстанец

Опять я задумался и пропустил какую-то часть разговора. Со мной такое часто бывало в детстве. Я мог думать о чем-то своем и не слушать, что говорят вокруг. Причем обращаться могли ко мне, а могли и не ко мне — мне это было глубоко фиолетово. А еще я мог вообще не думать. Ни о чем. И мир через некоторое время становился абсолютно другим: я его чувствовал, а не осознавал. Это, наверное, было самое прекрасное ощущение в жизни. Если с тобой такого никогда не происходило, то не стоит и пытаться объяснить, как это. Ты видишь стол и понимаешь его сущность, которую нельзя выразить словами. Или… Нет, это нельзя рассказать, как нельзя рассказать, что такое… ну, скажем, оргазм. Эк меня переклинило. Организму до этого самого оргазма нет никакого дела и, чисто теоретически, не будет еще довольно долго. А вот память… Она услужливо вызывает в сознании образы и также услужливо намекает, что некоторое количество лет об этом нечего и думать. Черт! Надо прекращать. Действительно можно загреметь к психиатру.

— Так тебя зовут Санис?

Радус явно решил познакомиться с кудрявым мальчиком, который сидит напротив него и сосредоточенно уничтожает мороженое. Ладно, Радус, давай знакомиться.

— Да. А вас как зовут?

— Я — Радус. А это, — жест в сторону жены, — моя супруга Аженис.

Так, теперь надо промолчать. Я же из офицерской семьи, и произносить фразы типа: «Очень приятно, сударыня», — будет крайне глупо. Да и странно такое будет звучать из уст восьмилетнего сопляка.

— Ты, значит, едешь к нам в Городок. Это здорово. У нас там сейчас тихо и хорошо — как раз то, что надо. Обживешься — заходи в гости. У нас сын твоего возраста. Подружитесь.

Может, и подружимся. А может, и нет. Кто же его знает, что ему в голову взбредет? Да и не поймем мы друг друга. О чем нам говорить? О коллекционировании машинок? Или бабочек? Или почтовых марок? А может, пойти в песочнице поиграться? Хотя я уже и забыл, как это делается — играться в песочнице. Может, мне и понравится… Класс! Здоровый мужик, офицер, главнокомандующий повстанческой армии играется в песочнице! Загляденье. Может, меня бы и не шлепнули, а отправили прямиком в веселый дом, где поместили в палату вместе с Наполеоном и еще парой-тройкой таких же персонажей… Но сейчас я, увы, не здоровый мужик, а вполне себе восьмилетний мальчуган, так что можно будет, пожалуй, и в песочнице повозиться. От души так, чтобы потом этот самый песок аж из ушей сыпался.

— Значит, договорились? — продолжает гнуть свое Радус. — Зайдешь?

— Спасибо, зайду.

Вынести это невозможно. Неужели нельзя оставить ребенка в покое и не устраивать ему дурацкие допросы? Ну едет себе дитятко в поезде, ну грызет мороженое, ну задумчиво смотрит в никуда. Чего лезть-то? Ох и чувство такта же у этих взрослых… Можно себя поздравить — первая здравая мысль за все время. Я теперь ребенок, а они — взрослые. Которые ничего не понимают, и у нас с ними радикально отличается восприятие действительности. Или у меня радикально отличается восприятие этой самой действительности? Я сейчас не могу посмотреть на этот мир глазами взрослого и не могу глазами ребенка. А какими глазами я могу смотреть на этот мир? Старый козел Альтус очередной раз подложил мне огромную свинью. Он-то благополучно снес себе половину черепа. Ему, скотине, теперь все равно. А что делать мне? Что делать, когда непонятно, кто я? Интересно, а что бы скотина Альтус на моем месте почувствовал? Наверное, он бы свихнулся на второй день. Или сразу. Знал, старый козел. Знал и именно по этой причине пустил себе пулю в висок. Впрочем, плевать я хотел на Альтуса. А вот Ромус, который оказался в проклятой клинике в то же время, что и я, меня в данный момент совершенно искренне радует. Вообще говоря, я не знаю, что у него там сейчас происходит и как он себя чувствует, но с его брезгливо-менторско-покровительственным тоном будет он бедным. Это кто же такую зануду в доме потерпит? Я удивляюсь, как его собственные родители не придушили еще в колыбели. Он же как из мамки вылез, уже должен был быть такой занудой, что страшно сказать. А может, и нет. Может, он был в детстве благовоспитанным и очень приятным в общении ребенком… Только не Ромус! Этот скотиной должен был быть с самого рождения. И нечего тут его обелять. Если бы не его тупомордость и идиотская упрямость, то начали бы мы с того, что арестовали Президента. Устроили бы показательный суд, благо было за что зацепиться. А там… А там не пришлось бы мне сейчас ехать в этом вагоне в виде восьмилетнего ребенка. Да, зря Ромуса тоже на это чертово «омоложение» отправили. Надо его было вместо меня откомандировать командовать армией. Вот бы я порадовался, когда его свои же солдаты на части бы изорвали! А ведь изорвали бы. Он же кретин. Он же перед самым концом попытался бы строевую подготовку устроить. Хотя надо сказать, что тогда бы я в этом вагоне не ехал. Ромуса бы разорвали на второй день после прибытия. Не любят его солдаты. И что в нем старый козел Альтус нашел? Зачем в штаб взял? Может, специально, чтобы меня позлить? Может быть. От Альтуса и не такого можно ожидать. И опять странность. Меньше всего я ожидал, что старый осел полезет меня спасать. Представить к какой-нибудь своей дегенеративно-самовыдуманной награде — верю. Спасать? Не верю! Но спас же. Вытащил с передовой, рискуя развалом фронта, и — спас. Только пока я благодарности особой не испытываю. Чувствую себя черт знает как — это есть. Завыть хочется — это тоже есть. А вот благодарности — ее нету. Хотя, казалось бы, благодарить есть за что: жив, вне подозрения и смогу начать все сначала. Только не хочется отчего-то. Наверное, эта чертова революция меня преждевременно состарила. На мир я смотрю как-то… А как я смотрю на мир?

Я не знаю ответов на свои бесчисленные вопросы, которые выбрасываю пачками в пространство или самому себе. Какая разница? Поезд мерно постукивает колесами на стыках рельсов. Радус и Аженис что-то рассказывают юной нимфоманке, которая везет меня в неизвестность. А я? А я сижу и перебираю в голове что-то такое, смысл чего стремительно ускользает от меня. Мерный перестук колес внушает спокойствие, но оно сразу же улетучивается, стоит только вспомнить что-то из своей прошлой жизни. Полно, а моя ли это была жизнь? Зачем я только подался в проклятую академию? Почему мне попался куратор, который хотел стать президентом? Почему он выделил меня среди доброй тысячи своих курсантов, тоже до предела амбициозных и пока еще горластых? Зачем? Зачем это было ему? И зачем это было мне? Зачем он отмазывал меня, когда я умудрился-таки соблазнить дочку начальника академии? Дуру держали в строгости, а мне очень захотелось поиметь если не самого начальника, то хотя бы его дочь. И если начальника я бы с удовольствием поимел с помощью табельного пистолета (всю обойму бы в голову выпустил!), то уж с дочкой… Да, есть что вспомнить. Правда, выяснился ряд пикантных моментов из прошлого генеральской доченьки. Вот благодаря этому я и не стал ее мужем. По правде сказать — не очень-то и хотелось. Зато сейчас я бы либо уже лежал в земле, либо получал полковничьи погоны. Первый вариант — это если бы не успел вовремя дать деру из Столицы и попался такому вот, как я сам, оболтусу в руки, а второй — если бы находился в регулярной армии, но на некотором расстоянии от этой самой Столицы, будь она неладна. А так бы скорее всего и было. Постарался бы генерал услать доченьку с зятьком с глаз долой. Ну а после подавления путча… Можно и погоны дорогому зятю подкинуть. Чтобы ненаглядная доченька не маялась от того, что у мужа не шибко социальный статус высокий…