Джоан Виндж - Пешка

Но потом какая-то мерзкая заброшенная часть моего мозга вспомнила, зачем я ношу нелегальный переходник и для чего я здесь на самом деле. И наслаждение зачахло, как чахнет цветок, чьи соки высосали паразиты. Я перекрыл свой канал доступа, и линии контакта истончились и погасли.

Аргентайн и музыканты повторили за мной, выпадая из симбиоза, закрываясь — один за другим, пока я снова не оказался в середине их молчаливого любопытства.

— Почему ты остановился? — спросила Аргентайн.

— Мне достаточно.

— Было по-настоящему хорошо, по-настоящему ново. — В ее голосе сквозило отчаяние, не имевшее ко мне никакого отношения. — Станет еще лучше, поработай с нами еще. Раскройся, ты недостаточно далеко зашел.

— Давай, Кот, — присоединился кто-то из музыкантов. — Расслабься.

— Погуляем по облакам…

— Да, расслабься.

— Это чувствуется лучше, чем что бы то ни было…

— Я делаю это не потому, что оно чувствуется хорошо! Оставьте меня в покое. Отвалите! — Я вышел из комнаты — прочь от их вопросов и замешательства.

Войдя в аллею за клубом, я остановился, прислонился спиной к стене и безвольно сполз вниз, предоставляя стене меня поддерживать, поскольку ноги не хотели этого делать. Завтра. Завтра ночью я и Страйгер… В моем мозгу что-то завывало голодным зверем, желая, чтобы это случилось. Что-то, что не было мной. Пальцы начали дрожать, но на этот раз пальцами дело не кончилось. Дрожь поползла по плечам, постепенно захватывая, как лихорадка, все тело. Я обхватил себя руками и стоял так, пока дрожь не прошла.

Дверь открылась, и из клуба вышла Аргентайн. Одна. В тусклом свете фонаря костюм ее разбрызгивал искры, словно электропровода при коротком замыкании. Она долго смотрела на меня, затем вынула из кармана леденцы и, положив один в рот, протянула другой мне. Я стал сосать леденец; это особо не помогло, но хотя бы избавило меня от необходимости что-нибудь говорить. Я посмотрел на свое кривое отражение в зеркале, в которое она превратила половину своего лица, и отвел глаза.

— Прости, — сказала Аргентайн, глядя в землю.

Я рефлексивно кивнул, не разжимая побелевших от напряжения пальцев, вцепившихся в полы тяжелой кожаной куртки. У меня болела голова.

Аргентайн прислонилась к стене, изучая мое лицо.

— Я знаю, иногда симб как бы попадает в ловушку, зацикливается сам на себе, в своем мире…

Посасывая леденец, я уставился в пространство. Маленький конус света, внутри которого мы стояли, казался искусственным, хрупким, нереальным. Ночь окружала нас, наступала со всех сторон, и я был единственным, кто мог чувствовать это.

— …Я имею в виду, — продолжала Аргентайн, — что, когда ты открываешь новое измерение, хочется не упустить его, просочиться поглубже. И не хочешь оттуда выходить. Погружаешься как бы в забытье, понимаешь?

Я промолчал, почти ее не слушая, надеясь, что она уйдет.

Аргентайн не уходила.

— Всю жизнь, — говорила она, — во мне жило то, что открылось сегодня.

Тут я все-таки взглянул на Аргентайн, почувствовав, что ей нужен мой взгляд.

— Когда я слышу чье-то имя, то чувствую цвет. Иногда музыка вызывает у меня видения мест, где я никогда не была, или заставляет вспоминать то, что никогда не происходило, и кажется, будто это произошло только вчера. И всегда у всего есть настроение — у цвета, у моря или песни. Но оно связано не с самим цветом, морем или песней и не с моим к ним отношением. Оно особое, как душа. Оно живет внутри меня, разговаривает со мной. Но, что бы я ни делала, даже в симбе, мне никогда не удается заставить людей почувствовать его. Всю жизнь я пытаюсь открыть его людям. А потом появился ты — и смог. — Аргентайн одной рукой схватила меня за куртку. — И теперь ты не можешь вот так просто остановиться. Я знаю: ты не за этим пришел. Знаю, что для тебя важно. Но тебе было хорошо. Я знаю, было. Возможно, ты нуждаешься именно в этом. — Теперь Аргентайн схватила меня за грудки уже обеими руками.

Я шагнул вперед, прижал ее всем своим телом к холодной кирпичной стене. И, найдя ртом ее губы, сжимая ладонями ее лицо, поцеловал, теряясь в серебряных волосах.

Она сопротивлялась лишь мгновение, и то большей частью от неожиданности. Но потом ее тело как-то обмякло, словно из него вынули все кости. Аргентайн обняла меня, с силой прижимая к себе, — у меня даже спина заболела. Ее влажные губы накрыли мои, и правда о том, в чем на самом деле мы оба нуждались, протаранила, как тяжелый снаряд, наши головы.

Потом я помню только, как мы очутились в ее комнате, лежащими поперек кровати. Мы даже не стали раздеваться полностью. Аргентайн была готова, и я оказался внутри нее прежде, чем понял, что происходит. И я начал двигаться, и Аргентайн поняла тоже, подаваясь всею собой мне навстречу, пока наконец между нами не осталось ничего, кроме самого ощущения. Накал единения был до отчаяния безумен, и мы почти забыли о своих телах.

Я перекатился на бок и лег без движения. Мне казалось, что я никогда уже не пошевелюсь. Аргентайн лежала рядом и молчала, глядя в потолок и не видя его за разноцветной дымкой слабого света, просачивающегося в комнату с улицы. Полежав так с минуту, она приподнялась на локте, и, заглянув мне в глаза, улыбнулась. Потом, поцеловав свой палец, провела им по моей щеке. А потом медленно начала раздевать меня. Я слишком устал и не мог сопротивляться. Когда я лежал уже полностью обнаженный, Аргентайн так же медленно разделась сама. И я увидел ее тело, желание увидеть которое пряталось в моем подсознании с того первого вечера в Пургатории. И я не был разочарован.

Аргентайн легла на меня, накрывая губами мои губы.

— Аргентайн… Я не могу, — прошептал я.

— Не волнуйся. — Она снова поцеловала меня. — Все в порядке.

Мягкие теплые губы коснулись моего лица, закрывая поцелуями веки, заскользили, кружа и замирая по дороге, к уху, где горячий язык обследовал каждую канавку; потом спустились ниже — на шею, на грудь. Аргентайн перекатила меня на живот, раздвинула мне ноги и медленно опустилась на колени, а ее легкие, как крылья бабочки, пальцы бережно исследовали каждый сантиметр спины, забирались в каждую ямку на позвоночнике, ласково и настойчиво. «Будешь», — прошептала Аргентайн, и я почувствовал в паху легкое, но жгучее прикосновение. Руки Аргентайн знали то, чего ни одна из моих прежних женщин не знала. И каждое их движение накручивало и накручивало во мне пружину. Я отдался на волю теплого, настойчивого ритма ее терпеливого желания и почувствовал, что оживаю опять, что с каждым ее прикосновением в меня вливается все больше и больше силы.

— Откуда у тебя эта татуировка? — тихо рассмеявшись, спросила Аргентайн, массируя мне бедро.

— Не помню, — пробормотал я, она снова рассмеялась и поцеловала ее.