Сергей Юрьев - Жемчуг богов

— А это почему?

— А кто договор с «Движением за Свободу и процветание…» подписывал?! Он, между прочим, настоящий. Утвержден личной канцелярией команданте. И деньги они настоящие заплатили, и о том, что Департамент сверху доплачивает за особые услуги, здесь никто не знает. Так что, дженти Зеро, вы у нас тут за главного считаетесь…

— Ну, если я главный, тогда вам, Тика, и поднос нести, — отозвался Зеро, вытирая руки полотенцем, расшитым местным орнаментом. — А то, говорят, голодные команданте свирепее сытых команданте…

21 августа 15ч. 30м.

— Сколько им надо времени, чтобы собрать эту дурацкую тарелку?! — угрюмо спросил Гальмаро у генерала Рауса, когда эверийцы разошлись по своим делам.

— Говорят, если напрячься, к завтрашнему утру сделают.

— И чтоб ни минуты промедления. Будут артачиться — расстрелять на месте. И майора этого, кретина — тоже.

— Чтобы расстрелять майора, придется перебить всю команду, а их тут — две роты не считая вспомогательных служб. То, что мы троих кокнем, это они могут и не заметить. Но эти ребята! Тридцать восемь совместных операций, почти у всех наши ордена, а у майора две «Звезды Сиара». Мы пятерых своих за каждого положим, если не больше.

Гальмаро слушал его как-то рассеянно, и могло показаться, что ему уже безразлично все, что произойдет дальше. Но Раус знал, что команданте никогда надолго не расслабляется. Двадцать шесть лет назад правительственные войска прижали к предгорьям Кондо-ди-Дьеро главные силы повстанцев. Разгром откладывался только потому, что тяжелая артиллерия карателей не успела подтянуться до ночи, а снарядов было не так много, чтобы палить в темноте наугад. На военном совете в ночь перед сражением, которое могло оказаться последним, Гальмаро отрешенно молчал, и всем казалось, что он смирился с неизбежным. Исход мог быть только один, а пленных в этой войне, особенно тогда, брать было не принято. А потом была яростная ночная атака. Бригада Сезара дю Гальмаро, шестьсот с небольшим бойцов, возникла из темноты в десятке шагов от вражеских позиций, и передовые дозоры были вырезаны штыками, А когда взлетел на воздух арсенал вместе с батареями, лагерь противника смешался в кровавой давке. Лишь через полчаса, опомнившись, пошли вперед остальные отряды, но им оставалось только расстреливать тех, кто не успел убежать… Именно тогда Гальмаро был признан как команданте всего Сопротивления…

— Вентура вообще предлагал сравнять с землей и пещеру, и эверийцев, и Сандру, поскольку у вождя не должно быть иных привязанностей, кроме свободы, чести и Родины… — продолжил генерал.

— Это донос? — спросил Гальмаро.

— Да. И еще, команданте, прочтите списки казненных по приговору гражданских судов хотя бы за последний месяц…

— Суды, говоришь… Не до них сейчас.

В таверне «Стол и дом», стоявшей на окраине Хавли, как и во всем городке, не было электричества, и беседа велась при свечах. Когда команданте молчал, его лицо приобретало пугающую восковую неподвижность. Казалось, он был здесь и где-то еще — то ли в прошлом, которого уже нет, то ли в будущем, которое сулило надежду.

— Команданте, может быть, вам стоит отдохнуть. — Генерал придавил пальцем фитилек, плавающий в парафиновой лужице.

— Вентуру бы им туда подсадить, да ведь эта туша одна всю тарелку займет. — Команданте стряхнул со стола хлебные крошки.

— Эти парни и сами понимают, что в их интересах вытащить Сандру.

— В их интересах выжить. — Гальмаро поднялся из кресла, тяжело опершись на трость, и подошел к окну. Слабый свет виднелся лишь в караульной будке, а все остальное пространство было застелено бархатной тьмой. И было совершенно непонятно, что заставило Сандру бежать во тьму, еще более мрачную и непроглядную, ведь не силой же, в самом деле, этот полковник ее тащил. От Лопо да Пальпы, конечно, всего можно ожидать, но это уж слишком. — И пусть до утра сюда доставят какого-нибудь толкового священника. Перед тем как отправиться в Пекло, этим ребятам стоит исповедоваться.

— Жизнь устроена слишком странно, чтобы хоть что-то в ней можно было объяснить. — Гет, бродяга, не имеющий дома, отказавшийся от родства, не носящий оружия, сидел у костра среди себе подобных и делился единственным, что у него было — мыслями, рожденными одиночеством. — По ту сторону от Бертолийских гор известна единственная песня, Песнь Начала. Здесь, в Варлагоре, услышать Песнь Начала — самый верный путь к гибели. Здесь поют лишь Славу Родонагрону. Если бы басилея Эленга захотела оставить своего врага без подданных, ей довольно было бы пролететь над Варлагором, на алой птице и спеть Песнь Начала так, чтобы каждый ее услышал. Владыка Родонагрон желает стать единственной в мире легендой, и для тех, кто никогда не покидал Варлагора, он уже стал ею.

— Зачем ты рассказываешь нам все это, пришелец? — спросил вдруг старик, закутанный в черную накидку, сидевший к огню ближе других. — Ты хочешь нас погубить?

— Разве вас можно погубить?! — удивился Гет. — Разве у вас есть хоть что-нибудь, чем вы дорожите…

— Я доволен уже тем, что грею свои старые кости у этого костра, а не болтаюсь на дыбе, видя, как на огне калятся железные прутья. — Старик высвободил из складок одежды единственную руку и показал Гету. Двух пальцев на ней не хватало, а на остальных не было ногтей. — Я уже побывал в лапах Милосердных Слуг, и то, что я здесь, а не там, уже доставляет мне немало радости.

— Но слуги Родонагрона вновь могут схватить тебя.

— Нет… Они вовсе не хотели моей смерти. Им надо было лишь сломить мой дух и отнять у меня веру в древних богов. Они сломили мой дух и отняли веру, ведь боги не пришли мне на помощь.

— Но теперь ты свободен.

— Никто, кроме мертвых, не свободен, и утром ты убедишься в этом… — Старик плотнее закутался в свою хламиду, придвинулся еще ближе к огню и растянулся на прогретой земле. Через мгновение послышался его приглушенный храп.

— Который?! — Крик ворвался в сон, словно копье, ударившее в беззащитную мягкую плоть. Гет моментально открыл глаза и увидел четверых стражников с выбитыми на панцирях скрещенными молниями. Эмблема Милосердных Слуг была хорошо известна всем в пределах Варлагора. Рядом с ними стоял вчерашний калека и указывал на Гета скрюченным пальцем, лишенным ногтя.

— Он, ублюдок безродный! — Старик старательно изображал гнев. — Самого владыку чернил!

— И что этот бродяга посмел сказать о владыке? — спросит триарх, проводя пальцем по лезвию секиры.

— Не смею повторить!

— Правильно, что не смеешь, — усмехнулся триарх. — Ты, я вижу, стреляная сова. Второй раз в Башню никто не хочет.

— Тут его кончим? — поинтересовался один из стражников,