Роберт Хайнлайн - Звездный двойник

Мысленно я пообещал помочь во время «отпуска» привести его в подходящий вид. Конечно, Чапек сможет нагнать ему недостающий вес, а если и нет – трудно ли сделать человека пополней с виду! Волосы его я сам подкрашу… Да еще об «ударе» задним числом сообщим – не прошел же он, в самом деле, бесследно! Эти недели – вон во что смогли его превратить! Но все же лишних поводов для сплетен о подмене давать не стоит.

Эти мысли прошли краем сознания; меня переполняли впечатления! Даже больной и слабый, Бонфорт сохранял всю свою величественность и силу духа! Он вызывал почти священный трепет! Можно почувствовать такое, стоя в первый раз у подножия памятника Аврааму Линкольну. Глядя, как Бонфорт лежит на диване, прикрыв левый бок шалью, вспоминал я и другую скульптуру – раненого льва в Люцерне. Даже в немощи сохранял он силу и гордость – «Гвардия умирает, но не сдается!»

Он посмотрел на меня и улыбнулся – теплой, ласковой, дружелюбной улыбкой (скольких трудов стоила она мне!) – и мановением здоровой руки пригласил подойти поближе. Я точно также улыбнулся в ответ и подошел. Рукопожатие его оказалось неожиданно сильным; голос звучал сердечно:

– Хорошо, что хоть напоследок встретились…

Говорил он немного неразборчиво. Вблизи видно было, что левая сторона его лица безжизненно обвисла.

– Высокая честь и большое счастье познакомиться с вами, сэр.

Говоря это, я с трудом удержался, и все же не отобразил следов паралича на своем лице. Бонфорт внимательно оглядел меня и усмехнулся:

– Вылитый я! Даже не верится, что мы и знакомы не были…

Я тоже оглядел себя:

– Пришлось постараться, сэр.

– «Постараться»… Да вы превосходны! И чудно же – смотреть на самого себя со стороны…

Мне стало вдруг мучительно больно: Бонфорт не осознает, насколько изменился он сам… Я для него и есть «он», а любое изменение – всего лишь следствие болезни, временное и преходящее, не заслуживающее внимания…

Он продолжал:

– Не затруднит вас походить немного по комнате, сэр? Хочу полюбоваться на себя… то есть, на вас… В общем, на нас. Хоть разок увижу себя со стороны.

Я прошелся по комнате, сказал что-то Пенни – бедная девочка потрясенно переводила взгляд с него на меня – взял бумагу со стола, погладил ключицу, затем – подбородок, поиграл Жезлом…

Он восхищенно наблюдал. Я добавил «на бис»: выйдя на середину, произнес одну из лучших его речей, не пытаясь повторять слово в слово – импровизировал, заставляя слова перекатываться с грохотом, как частенько делал он, а закончил любимой его фразой:

– Рабу нельзя дать свободу – он должен стать свободным. Нельзя и отнять свободу у человека – его можно всего лишь убить!

Все застыли в восхищении, а потом бешено зааплодировали. Сам Бонфорт хлопал здоровой рукой по дивану и кричал:

– Браво!

То были единственные аплодисменты, коих удостоился я в этой роли. Зато – какие!..

Бонфорт попросил меня придвинуть к дивану кресло и посидеть с ним. Заметив, что он смотрит на Жезл, я протянул его ему:

– Он на предохранителе, сэр.

– Ничего, я знаю, как с ним обращаться.

Осмотрев Жезл, Бонфорт вернул его мне. Я думал, оставит у себя. А раз так, надо будет передать потом через Дэка. Бонфорт начал расспрашивать о моей жизни, затем сказал, что меня на сцене ни разу не видел, однако хорошо помнит отца в роли Сирано. Говорил он с трудом; речь была достаточно ясной, но немного натянутой.

Он спросил, что я собираюсь делать дальше. Никаких планов у меня не было. Бонфорт кивнул и сказал:

– Посмотрим. У нас работы всегда невпроворот.

Но о плате ни слова не сказал, и это мне польстило.

Тут начался очередной отчет о результатах голосования, и Бонфорт перенес внимание на стереовизор. Голосование шло уже двое суток; в первую очередь высказывались жители внешних миров и неорганизованные избиратели; даже на самой Земле «день» выборов, в отличие от астрономического, растягивался аж на тридцать часов. Теперь мы слушали о ходе выборов в крупных, густонаселенных земных округах. Еще вчера мы на голову опережали противника, но Родж говорил, что это еще ничего не значит – внешние миры всегда поддерживали Экспансионистов, а решают все миллиарды землян, ни разу в жизни не покидавших родной планеты.

Однако важен был и каждый голос внешних миров. Партия Аграриев на Ганимеде одержала верх в пяти из шести тамошних округов; но это – наши, там Партия Экспансионистов даже для приличия не стала выставлять кандидатов. Куда больше опасений внушала Венера. Венерианцы раздроблены на дюжину непримиримых партий – в силу каких-то теологических разногласий, в которых сам черт ногу сломит. И все же мы рассчитывали на поддержку аборигенов – прямо сейчас, или позже – когда они сумеют все же договориться. А голоса внешников-землян и так практически все – за нас. К тому же, имперская установка, предписывающая аборигенам выдвигать в парламент только людей, была явной несправедливостью, с которой Бонфорт постоянно боролся – сей факт тоже должен был содействовать успеху на Венере. Хотя – не берусь сказать, сколько голосов мы потеряли из-за этого на Земле.

Гнезда Марса пока ограничивались присутствием в ВА своих наблюдателей, так что от Марса нам нужны были лишь голоса живущих там людей. У нас на Марсе была популярность, у противника – власть. Но после того, как честно посчитают голоса, они из своих кресел со свистом повылетают!

Дэк склонился над калькулятором рядом с Роджем. Тот, зарывшись в груду бумаг, что-то подсчитывал по своим собственным формулам. Дюжина с лишним вычислительных центров по всей Системе занимались сейчас тем же самым, однако Родж предпочитал собственный метод. Как-то он хвастал, что может просто прогуляться по округу, разнюхивая обстановку, и определить результат с точностью до двух процентов… А что – такой может.

Док Чапек сидел позади, сложив руки на животе. Поза его точь-в-точь повторяла позу дождевого червя на крючке. Пенни нервно расхаживала по комнате, разносила выпивку и в нетерпении гнула в руках какую-то шпильку. На нас с мистером Бонфортом она старалась не смотреть. До сих пор мне никогда не приходилось бывать на партийных посиделках в ночь выборов, и обстановка здесь значительно отличалась от чего бы то ни было. Все вокруг насквозь пронизано было уютной теплотой. Страсти улеглись. И, казалось, черт с ними, с результатами; мы сделали все, что могли, вокруг – друзья, и всеобщая приподнятость не нарушена будущими тревогами и заботами – она, совсем как глазурь на тех вон пирожных, приготовленных для банкета по случаю завершения выборов…

Никогда еще не было мне так хорошо.

Родж оторвался от своего листа, глянул на меня, затем – на мистера Бонфорта: