Владимир Лещенко - Идущие сквозь миры

— Уж меч-то должен взять.

— Ладно, забери, потом отдашь.

Меч, по правде сказать, мне был ни к чему — я не умел с ним обращаться. Еще абордажной саблей или кортиком как-то владею…

Тем временем обшаривавшие драккар матросы под руководством младшего боцмана вынесли из кормовой надстройки трех женщин в разорванных лохмотьях.

— Там еще одна, — крикнул мне Адриан. — Только она прикована и голая.

Подобрав валявшуюся секиру, он вновь нырнул в надстройку. Послышался лязг металла о металл, хруст обшивки.

Он вновь появился, и уже не один.

На руках Адриан держал дородную длинноволосую блондинку. Волосы чистого платинового оттенка мели палубный настил, ноги своей длиной превосходили всякое воображение, а высокие полные груди поднимались торчком, как два холма безупречной формы.

Было видно, что удерживать на руках это чудо природы Адриану удается не без труда.

Послышались удивленные и одобрительные возгласы, соленые шуточки и соответствующие советы — как поступить младшему боцману. Сделав вид, что не слышит, Адриан бережно понес свою добычу на «Левиафан».

Его проводили завистливыми взглядами, но окрик Мустафы заставил матросов вернуться к работе.

Перекидав наконец бесчувственных пленников в трюм, мои подчиненные принялись потрошить трофейное судно.

Выкатывали по сходням бочонки с солониной и пивом, перетаскивали на «Левиафан» мешки с мукой и сушеной рыбой. Пятеро матросов чертыхались, согнувшись под тяжестью паруса. Ничего не должно пропасть. Вот один из суетящихся на носу украдкой нагнулся и что-то поднял. Я сделал вид, что не заметил.

Не прошло и часа, как все три корабля были очищены от всего, что представляло хоть какую-то ценность.

Двое пробежали навстречу друг другу от носа и кормы драккара, внимательно глядя, не забыли ли чего, потом сноровисто забрались обратно на палубу «Левиафана»

Секира в руках Ингольфа взлетела вверх. Молодецки хэкнув, он ударил в борт драккара, и тут же — еще раз. После второго удара из-под лезвия хлынула вода.

Подтянувшись на одной руке (не выпуская из другой руки топор), он легко вскочил обратно на палубу.

Через пять минут, развернув паруса к ветру, мы двинулись прочь от места, где, оставив после себя несколько мелких водоворотов, в глубине скрылись три ладьи викингов.

Всего лишь краткая остановка в пути, досадная, хотя в чем-то и небезвыгодная случайность.

— Что, интересно, будем делать, если ветер стихнет?

— Как что? Возьмем «Левиафан» на буксир. Заведем трос на оба наших когга, и вперед. Узлов девять вытянем. — Высказавшись, Дмитрий Голицын вновь принялся смотреть вдаль.

Если не знать — невозможно предположить, что этот рослый, широкоплечий молодой мужчина, с кожей светлого бронзового оттенка, длинными усами кольцом, полными губами, светло-карими глазами и орлиным носом по праву принадлежит к знаменитому княжескому роду.

Князь Дмитрий Георгиевич Голицын-Кахуна (для друзей — просто Дмитрий, для прочих — достопочтенный наварх) происходил из мира, в котором за полтора века до моего рождения победили декабристы.

В его реальности Россия до сих пор осталась конституционной монархией, и ее территория простирается от Босфора до Калифорнии и Гаваев. Даже Антарктида является владением Русского императорского дома.

Сам Голицын был в своем 1984 году богатым и знатным хозяином восьми с лишним тысяч десятин на Гавайских островах, которые стали протекторатом Российской империи, насколько я помню с его слов, в тридцатые годы позапрошлого века, и в Калифорнии, а также весьма почитаемым потомком индейских вождей и полинезийских королей.

Ну и кроме того, как и положено русскому дворянину и богачу, — любителем яхт, красивых женщин и лошадей. Еще он любил авиационный спорт, и именно эта любовь привела его на палубу хэолийкского корабля.

Однажды, пролетая на своем гидроплане над одним из необитаемых островков Каролинского архипелага, он заметил сверху довольно странные сооружения, возле которых в коралловой лагуне стояло несколько парусных судов. Заинтересовавшись, кто бы это мог быть, он приземлился на узкий коралловый пляж и беспечно направился прямо навстречу высыпавшей из бараков публике…

В оправдание его поступка следует сказать, что тогда ему было только двадцать три, а мир, где он родился, был куда спокойнее, нежели даже тот, из которого происхожу я. И уж подавно не мог он предполагать, что наткнулся на временную торговую стоянку выходцев из параллельного мира…

После того как Дмитрий покинул мостик, я вновь устремил взор на затянутые туманом волны Северного моря.

На юте нас осталось трое — я, Мустафа, бессменно стоявший за штурвалом, и его младший коллега Адриан Пустошник.

Наш «Левиафан» условно можно назвать коггом, хотя от этих вертких, пузатых суденышек старинных немецких купцов он довольно сильно отличается.

Прежде всего, он заметно быстрее ходит под парусами, благодаря нескольким почти незаметным, но полезным усовершенствованиям такелажа. В нем четыреста тонн водоизмещения, у него высокая и широкая корма, так же высоко приподнятый над палубой бак и две мачты. Несколько необычно выглядит толстый резной поручень ограждения капитанского мостика. Нажатиями на несколько завитушек этой резьбы он легко открывается, и глазам предстают экран радара и курсографа, электронный барометр с хитрой приставочкой, позволяющей заранее уклониться от шторма, калькулятор для штурманских расчетов и гирокомпас.

Под нашими ногами на корме размещаются каюты капитана, двух помощников и старшего боцмана. И еще два кубрика четыре на три с половиной метра, в каждом из которых размещалось двенадцать двухъярусных коек, а посередине еще ухитрились воткнуть стол и скамьи. Поэтому в хорошую погоду команда предпочитала есть на палубе.

У нас имеются и более комфортабельные корабли, где каюты с удобствами, а у капитана есть личная уборная с ванной, и мне доводилось ходить на них не раз. Но не сунешься же в конец десятого века от Рождества Христова на баркентине или, чего доброго, на пароходе?

Именно из-за того, что странствуем мы по разным мирам, для нас, точнее для наших хозяев, основная единица — не корабль, а команда. Сегодня мы идем куда-нибудь в дикий мир обменивать стекляшки и зеркала на меха и жемчуг — туда можно отправляться на первом попавшемся свободном судне; если и останутся какие-то легенды, то через два-три поколения фантазия рассказчиков изменит их до неузнаваемости. Завтра, то есть через месяц, плывем в Финикию или Ассирию — тут годится какой-нибудь нав или дхоу, почти не изменившиеся за две тысячи лет. Послезавтра нас посылают в мир, уже кое-чего достигший в смысле материального прогресса, и туда мы плывем на паровой шхуне. Вообще-то, в идеале это выглядит не так: обычно на достаточно длительный срок нас закрепляют на маршрутах, где можно обойтись одним и тем же судном.