Юрий Брайдер - Миры под лезвием секиры

– В аду водки не пьют и табак не курят. Это закон, – сказал Смыков.

– Короче, ты ко мне, Лева, не лезь, – продолжал Зяблик. – И Спиноза с Сантаяной пусть не лезут. Не видели они того, что я видел…

Дверь распахнулась, слегка задев Цыпфа, и к мужской компании присоединилась Верка. Первым делом она отобрала у Зяблика недокуренную самокрутку.

– Так, зайчики, – сказала она, хорошенько затянувшись, – Я с Лилечкой договорилась пожить у нее немного. По хозяйству помогу, ну и все такое. А вы где-нибудь поблизости устройтесь, только зря не высовывайтесь. Если кто-нибудь придет к ней, я знак подам.

– Самоуправничаете, Вера Ивановна, – заметил Смыков. – Вопрос это не простой и требует обсуждения.

– Вот и обсуждайте, – согласилась Верка. – Пять минут хватит? Засекай по своему будильнику.

– На месте сидеть – впустую время терять, – сказал Смыков. – Никто сюда не придет. Побоятся.

– Придут, – возразил Зяблик. – Не варнаки, так аггелы. Тут им как медом намазано.

– А как, интересно, она сигнал подаст? – поинтересовался Смыков.

– Пусть в окно что-нибудь выставит. Вот из того дома, что на горке, оба они просматриваются. Я проверял. Мы там и разместимся.

– Что же она выставит? – не сдавался Смыков. – Голый зад, простите за выражение?

– Веркин зад не годится, – покачал головой Зяблик. – Слабоват. Не заметим.

– Не слабее твоего, – огрызнулась Верка. – Лучше я огонь в очаге разведу.

– А как мы узнаем, для чего его развели? Может, это Шансонетка захотела чайку попить.

– Она чай на щепках греет. От них дыма почти нет. А я в очаг резину брошу. Вон сколько старых галош на мусорнице валяется.

– Я согласен, – сказал Зяблик.

– А я нет, – возразил Смыков.

– Ну а ты как, зайчик? – обратилась к Цыпфу Верка.

– Воздержусь.

– Значит, два против одного при одном воздержавшемся, – подвела итог Верка.

– Чмыхало с Веркой спорить не будет, – добавил Зяблик. – Он ее за шаманку считает. А шаманки у них покруче шаманов. С ними даже ханы стараются не связываться… А почему дорогой друг Лева воздержался?

– Понимаете… – Цыпф замялся. – Мы вроде как рыбаки сейчас. А рыбку можно по-разному ловить. И сетью, и острогой, и на червячка. Вот я за червячка-то и боюсь… За Веру Ивановну то есть. Ведь еще неизвестно, на какую рыбу мы нарвемся. Ладно, если на карася, а вдруг – на пиранью?

Наступило неловкое молчание. Потом Зяблик, переглянувшись поочередно со Смыковым и Веркой, сказал:

– Зря ты, наверное, связался с нами, Лева. Не будет из тебя проку. Разве ж мы можем про то рассуждать, на кого завтра нарвемся? Хоть пиранья, хоть акула, а назад хода нет. Ты лучше к сиволапым иди. У них житуха поспокойнее, да и посытнее.

– Спасибо, зайчик, что пожалел меня, – Верка погладила сконфуженного Леву по голове. – Зря, конечно. Не по делу вышло. Это как конфетка – ты мне ее от чистой души суешь, а меня от сладкого воротит. Я бы лучше самогонки выпила или махорки курнула… Ладно, ребята, идите. Я за вас уже с Лилечкой попрощалась.

– Пусть она почаще за аккордеон берется, – посоветовал Смыков. – Червячок на крючке дрыгаться должен.

Первую каинову печать на Зяблика наложила судьба, слепо сеющая по ниве человеческой свои милости и свои пагубы.

Отец и старший брат рано приучили его к ружейной охоте, и с восемнадцати лет все благословленные законом зимние дни Зяблик проводил в лесу, когда с отцовской бригадой, а когда и в одиночку. Летнюю охоту на водоплавающих он презирал, не находя никакого молодечества в уничтожении безобидных чирков и крякв.

В тот памятный день, перед самыми новогодними праздниками, выбрался он на охоту вместе с братом, который давно отбился от дома, жил своей семьей, служил в ментовке и через какие-то блатные каналы раздобыл промысловую лицензию на отстрел кабана. Промысловая лицензия означала: тебе, кроме азарта, достанется еще голова, голенки да внутренности добытого зверя, все остальное пойдет на экспорт в буржуазные страны, чье зажравшееся население предпочитает натуральную дичину домашней свининке и телятинке.

Отношения у Зяблика с братом были сложные – уважать он его уважал, но терпел с трудом. Очень уж тот любил учить младшенького жизни, всякий раз приводя поучительные примеры из богатого личного опыта. Наливая себе стакан, он грозил Зяблику пальцем: не смей, мол, пить эту отраву. Сам не выпускал изо рта сигарету, а брата за аналогичные дела таскал за уши. Любил нудно рассуждать о моральном облике строителя коммунизма, а между тем почти открыто гулял на стороне, брал по мелочам везде, где давали, и изводил капканами домовитых слезливых бобров.

Выехали задолго до рассвета, натянув на радиатор «газика» чехол, сшитый из суконных одеял. В промерзлом небе сияли звезды, крупные и недобрые, как волчьи глаза. На заднем сиденье возились и возбужденно повизгивали лайки.

Рассвета дожидались у костра, грея нутро отвратительным (зато дармовым) сырцовым спиртом. Едва на востоке стала проступать прозрачная, холодная заря, пошли опушкой леса к картофельным буртам, кормившим не только местный колхоз, но и клыкастых лесных единоличников. Свежих следов там не обнаружилось, и братья повернули в чащобу. Несколько раз лайки поднимали шустрых беляков, но не станешь же тратить на них приготовленные для кабана заряды.

Уже за полдень в спелом сосновом лесу, называвшемся Щегловым Бором, они наткнулись на след матерого секача, пропахавшего глубокий снег своим брюхом. Началось настоящее дело: собаки длинными прыжками пошли в угон, братья бросились за ними, по русскому обычаю призывая на помощь не отца небесного, а неизвестно чью блудострастную мать. Трижды собаки осаживали кабана, но всякий раз многоопытный зверь уходил, меняя направление.

Первый раз охотники воочию увидели кабана часа в четыре, когда лес наполнился синим померклым светом. Вздымая фонтаны снега, бурое лобастое страшилище крутилось среди обезумевших лаек, и пена хлопьями летела с его рыла, словно из огнетушителя ОП-5. Зяблик поймал зверя на мушку, но стрелять не посмел – за собак побоялся. Зато ушлый братец приложился навскидку пулей из получокового ствола. Кабан заверещал, ну в точности, как домашний подсвинок, которого волокут под нож, и завертелся в другую сторону.

Рана словно придала секачу силы, и он, оторвавшись от собак, исчез в чащобе. Ярко-алые брызги пятнали его след, словно брошенные в снег пригоршни клюквы. Преследовать раненого кабана в сумерках – занятие самоубийственное, но на старшего брата уже снизошло необоримое опьянение охотничьего азарта.

– К речке давай! – сквозь облако отлетающего с губ пара выкрикнул он. – Собак слушай! А я его на лед выгоню!