Люциус Шепард - Жизнь во время войны

– Знаешь же, что я прав, – повторил Бейлор. Минголла провел ручкой по губам, изображая растерянность.

– Кавалерия! – Бейлор горько рассмеялся. – Кавалерии на карачках не сидеть!

– Сменил бы ты лучше пластинку, – предложил Минголла.– Может, у них там Праулер есть.

– Черт подери! – Бейлор схватил его за руку.– Очнись, старик! Эта хуйня больше не работает!

Минголла стряхнул его руку.

– Мелочь дать? – холодно спросил он, выудил из кармана полную горсть монет и швырнул на стойку. – Вот. Держи.

– Говорю тебе...

– Я не хочу слушать! – отрезал Минголла.

– Не хочешь слушать? – недоверчиво повторил Бейлор. Он с трудом сдерживался, смуглое лицо блестело от пота, веко дергалось. Потом выразительно стукнул кулаком по стойке. – Нет, уж ты послушай! Потому что если мы так и будем сидеть тут на жопе, то скоро – очень скоро – все передохнем к ебене матери! Теперь слышишь?

Минголла схватил его за ворот рубашки:

– Заткнись!

– И не подумаю! – взвизгнул Бейлор.– Что ты, что Джилби – запихали в песок свои долбаные бошки и думаете, жопам ничего не сделается. Нет, вы будете меня слушать! – Он запрокинул голову к потолку и заорал во всю глотку: – Мы все подохнем!

То, как он вопил – злорадно, будто мальчишка, выкрикивающий наперекор родителям грязные слова,– вывело Минголлу из себя. Ему осточертела бейлоровская выходка. Не вполне соображая, что делает, он врезал ему и лишь в самый последний момент придержал удар. В челюсть – не отпуская ворота – так, что голова Бейлора откинулась назад. Бейлор моргнул, застыл, разинул рот. Из десен сочилась кровь. С противоположного конца стойки, прислонившись к стене рядом с батареей бутылок, за ними наблюдал бармен, солдаты тоже – с удовольствием, видимо надеясь, что драка их немного развлечет. Это внимание сбило Минголлу с толку, ему стало стыдно.

– Извини, старик,– сказал он.– Я...

– Насрать мне на твои извинения,– огрызнулся Бейлор, вытирая рот.– На все насрать, лишь бы свалить отсюда.

– Отвянь, а?

Но Бейлор не отставал. Он гнул свое – страдалец, который храбро глядит в лицо мировой несправедливости. Стараясь не обращать на него внимания, Минголла принялся изучать пивную бутылку – там был красно-черный портрет гватемальского солдата с победно задранным автоматным дулом. Вполне приличный рисунок напомнил Минголле допризывные времена, когда он сам рисовал плакаты, – однако если учесть бестолковость гватемальских войск, то эту героическую позу можно было посчитать разве что глупой шуткой. Ногтем большого пальца он прочертил через середину этикетки борозду.

Бейлору надоело бубнить, и теперь он просто сидел, уставясь на покореженную фанеру. С минуту Минголла его не трогал, затем, не отрывая взгляда от этикетки, сказал:

– Поставил бы музыку поприличнее. Уткнув подбородок в грудь, Бейлор хранил упорное молчание.

– У тебя нет выбора, старик,– продолжал Минголла.– Что ты можешь сделать?

– Ты псих,– сказал Бейлор. Затем, стрельнув глазами в Минголлу, прошипел еще раз, словно проклятие: – Псих!

– Ты поплывешь в Панаму один? Ага. Втроем у нас хоть что-то ладится. До сих пор мы выкручивались, и, если ты не раскиснешь, все вместе мы дотянем до дома.

– Не знаю, – сказал Бейлор. – Я уже ничего не знаю.

– Давай вот что, – предложил Минголла. – Может, правы все. Может, Панама и вправду выход, только еще не время. Если это так, то рано или поздно мы с Джилби тоже допрем.

Тяжело вздохнув, Бейлор поднялся на ноги.

– Никогда вы не допрете,– обреченно проговорил он.

Минголла глотнул пива.

– Глянь там, нет ли у них в ящике Праулера. Я от него тащусь.

С минуту Бейлор стоял в нерешительности. Он двинулся к автомату, потом резко повернул к дверям. Минголла уже собрался за ним бежать. Но Бейлор остановился и вернулся к стойке. Лоб его прочертили глубокие напряженные полосы.

– Ладно,– заявил он срывающимся голосом.– Ладно. Во сколько завтра? В девять?

– Ага, – сказал Минголла и отвернулся. – У военторга.

Краем глаза он видел, как Бейлор прошел через весь зал, склонился над музыкальным ящиком и уставился в список пластинок. Стало легче. Так начинались их отпуска: Джилби клеил шлюху, Бейлор кормил музыкальный автомат, а Минголла сочинял письмо домой. В самое первое свое увольнение он откровенно написал родителям об этой войне во всех ее нелепых и мучительных проявлениях, но потом решил, что такое письмо только расстроит мать, порвал его и набросал новое, в котором просто сообщал, что все в порядке. Нынешнее письмо он тоже порвет, хотя было интересно, что сказал бы отец, доведись ему прочесть. Наверняка бы разозлился. Отец твердо верил в Бога, в страну, и Минголла, хоть и понимал, насколько бессмысленно держаться в этом безумии за какую бы то ни было мораль, все же чувствовал, как сильно в него въелись отцовские убеждения: дезертировать он не сможет никогда, что бы там ни вещал Бейлор. Минголла прекрасно понимал, что все непросто и не только мораль удерживает его на службе, но поскольку отец был бы счастлив взять на себя ответственность, то Минголла и обвинял во всем его одного. Он представил, чем сейчас заняты родители – отец смотрит по телевизору бейсбол, мать возится в саду, – и, удерживая их образы в голове, принялся писать.

Дорогие мама и папа.

В своем последнем письме вы спрашивали, побеждаем ли мы в этой войне. Если бы вы задали этот вопрос здесь, то в ответ получили бы, скорее всего, непонимающий взгляд, ведь большинство думает, что результат этой войны не важен. К примеру, один мой знакомый носится с идеей, что война – это магическая операция неимоверного масштаба: будто бы передвижения войск, самолетов и кораблей – мистический знак на поверхности нашей реальности, а значит, чтобы выжить, нужно определить свое место в чертеже и двигаться в соответствии с ним. Это кажется бредом, я понимаю, но здесь так бредят все (какой-то психоаналитик специально изучал распространение суеверий в оккупационных войсках). Все ищут магию, которая поможет им выжить. Вы, наверное, не поверите, что я тоже склонен к таким вещам, но это так. Я вырезаю на снарядах инициалы, прячу в шлем перья попугаев... и многое другое.

Возвращаясь к вашему вопросу. Я попробую дать на него более внятный ответ, чем непонимающий взгляд, однако простого «да» или «нет» не получится. Суть дела не сводится к одному или нескольким словам. Лучше я проиллюстрирую, расскажу вам одну историю, а выводы делайте сами. Вообще таких историй сотни, но мне пришла на ум именно эта – история о пропавшем патруле...

Из музыкального ящика грянул Праулер, Минголла бросил писать и стал слушать: резкую, яростную музыку питала – так, по крайней мере, казалось – та же агрессивная паранойя, что и породила эту войну. Солдаты и шлюхи отодвинули стулья, перевернули столы и принялись танцевать на освободившихся пятачках; прижатые друг к другу, они могли разве что шаркать в едином ритме, но от их топота закачались на длинных шнурах лампы и по стенам потекли пурпурные отблески. Тощая прыщавая шлюха отплясывала у Минголлы перед носом, тряся грудями и протягивая руки. Лицо у нее было бледным, как у трупа, а улыбка – оскал мертвеца. Из глаза, точно изящная секреция смерти, поползла черная капля смешанного с тушью пота. Минголла подумал, что ему мерещится. Левая рука задрожала, и на несколько секунд сцена распалась. Все разбросано, неузнаваемо, скрыто в своем контексте: столпотворение бессмысленных предметов, скачущих вверх и вниз на волне безумной музыки. Затем кто-то открыл дверь, впустил клин света, и комната опять стала нормальной. Шлюха насупилась и отошла прочь. Минголла облегченно вздохнул. Дрожь в руке утихла. Около двери Бейлор говорил с замызганным гватемальским парнем... видимо, насчет кокса. Кокаин стал для Бейлора панацеей, лекарством от страха и отчаяния. После увольнений у него были вечно красные глаза, часто шла носом кровь, зато он хвастался, какую отличную выторговал дрянь. Довольный, что ритуал соблюдается, Минголла вернулся к письму.