Люциус Шепард - Жизнь во время войны

Ирма вздохнула, и Минголла поднял на нее взгляд. Она сидела прислонившись к стеклянной двери; реклама «Мальборо» с прикуривающим ковбоем висела у ее рта, словно словесное облачко из комикса. Руки укачивали несуществующего ребенка. Она протянула его к Минголле, и тот, все еще думая о Деборе, видя перед собой не пустоту Ирминых рук, а воспоминания об объятиях, сказал:

– Да... хорошенький мальчик.

Дождь лил каждое утро, каждый вечер, часто всю ночь, а когда переставал, начиналась жара; она казалась телесной: огромное прозрачное животное, что, припав к земле, выдыхает вонючее тепло. Углы развешанных по стенам плакатов отклеивались и сворачивались в трубки, горячее марево колыхалось над крышами и тротуарами, наводя на мысль, что все это баррио запросто может исчезнуть. Асфальт плавился, превращаясь в пасту, куски резины можно было отковырять пальцами. Армии бултыхались во влажном воздухе, мозги поворачивались вялыми толчками, словно застрявшие между оконных рам зимние мухи. Пот собирался в капли размером с мелкую луковицу, улыбки резкие и напряженные. Потом снова начинался дождь, разбивал на куски жару, брызги летели на асфальт, барабанили по крышам, оставляли следы на окнах, и, лежа по ночам в постели, Минголла чувствовал их непрестанный ритм, натугу, с какой события принимали свою форму. Нечто окончательное и сильное. Добро или зло – он не знал и не хотел знать. Над Минголлой висело заклятье тяжелой жизни, тяжелой погоды, и его не интересовало, чем это все кончится, его вообще не интересовало ничего, кроме каждодневных занятий.

Их поселили в пансион под названием Каса-Гамбоа, одноэтажный домик с розовой штукатуркой и внутренним двориком, в центре которого располагался бассейн с водой настолько грязной, что она выглядела «нефритовым сектором среди ярких плиток». На жердочках под провисающей крышей сидели попугаи, хихикали и многозначительно таращили глаза на прохожих; на грядках вокруг бассейна разрослась густая тропическая зелень. Через крытый переход в дальнем конце дворика можно было видеть азиата в инвалидной коляске, он целыми днями просиживал рядом с. маленьким садиком и связывал разграничительные столбики бумажными ленточками. Горничной работала симпатичная смуглая женщина по имени Серенита. Все это словно пришло из рассказа «Придуманный пансионат». Минголла не удивился бы, если бы узнал, что живет в рассказе Пасторина (или Исагирре). Вполне возможно, он жил в нем с самого Роатана, и даже само его существование было в некотором смысле плодом сотомайорского воображения. Но тем не менее он находил определенное удобство в том, что оказался частью вымысла, жизнь внутри которого по ощущению стремилась таким вот странным образом изолировать его от жизни реальной, и все свободное от работы время проводил в их общей с Деборой комнате. Большая белая спальня – слишком большая для такой убогой обстановки: стул, стол, кровать и комод. Под потолком крутился скрипучий вентилятор, а у стены рядом с дверью возвышалось дешевое оловянное распятие; за крестом тянулись к потолочной лампе провода, и оттого казалось, что Христос каким-то образом участвует в передаче электричества. Фигуру покрывал тонкий слой краски, руки и ноги непропорционально длинные, а лицо не столько одухотворенное, сколько несчастное. Минголле было симпатично это воплощенное в распятии кривоватое состояние духа, и он не оставлял надежды, что нелепая наружность хранит в себе какое-нибудь чудо.

Как-то раз Дебора вытащила его из комнаты и уговорила поучаствовать в мирных переговорах. Она хотела, чтобы он сам убедился, как хорошо идут дела; Минголла не желал этого признать, однако не придумал, как увильнуть. Такова была Деборина натура – верность убеждениям, взглядам, и он знал, что лишь тотальное крушение иллюзий заставит ее отказаться от самой мысли о революции, даже такой ужасной, как эта.

Сессия проходила в столовой для рабочих: бледные стены, длинные столы и стеклянный ящик на стойке, повсюду крошки, дохлые мухи и скомканная липкая лента. Переговаривающиеся стороны представляли пять человек от каждого клана и кучка послетерапийных медиумов. Последние – их, как говорили, было тридцать один во всем баррио – держались враждебно, подозрительно, и ни Минголла, ни Дебора ни с кем не смогли установить контакт; этих медиумов интересовали контакты с кланами, и ни с кем больше. Сотомайоры при этом – за исключением Рэя – отличались гипертрофированной любезностью. Они были долговязы, длинноносы и невзрачны... хотя глава делегации, высокая женщина лет тридцати с небольшим по имени Марина Эстил, все же обладала своеобразной ястребиной красотой. Она была очень высокой, почти шесть футов ростом, с резкими скулами и большими глазами; черные короткие волосы делали ее похожей на монашку. Неправдоподобно длинные пальцы казались бледнее рук. Марина честно признавала недостатки Сотомайоров, а потому производила впечатление человека, в котором искреннее стремление к миру перевешивает верность клановой вражде, и Минголла даже начал ей чуть-чуть доверять.

– В вас так много силы и так мало желания ее применить, – сказала она ему однажды. – Хотя, конечно, многим из наших трудно принять то, как именно вы ее используете.

– Правда? – спросил Минголла,– И как именно я ее использую?

– Я имею в виду вашу преданность армиям.

– Это не преданность. Мне просто нечем больше заняться.

– Неправда, вами наверняка что-то движет.

– Может быть... это не важно.

– Для нас важно. Вы заставляете нас чувствовать свою вину. Наши грехи тяжелы и без ваших напоминаний. Кое-кого ваша работа оскорбляет.

– Это серьезно. Она рассмеялась.

– Интересно, понимаете ли вы сами, какой бросаете вызов.

– Пожалуй, да.

– Гм, но вряд ли отдаете себе отчет в последствиях. Мне, к примеру, вы в последнее время симпатичны. И корни этой симпатии я вижу не в родстве душ или в чем-то физическом, но в вашей силе.

Минголла слушал ее с удовольствием. Впечатление подтверждалось еще и тем, как эта женщина старалась смягчить угловатость своих движений. И хотя его нисколько к ней не влекло, мысль о сексе с Мариной интриговала – примерно как в зоопарке Бронкса его тянуло залезть в клетку с ягуаром и проверить, так ли мягка и пушиста его лапа, какой кажется с виду.

– Не волнуйтесь, – сказала Марина, – я не опасна.

– Из-за вас я не волнуюсь, – ответил Минголла. – А если бы волновался, то в самую последнюю очередь.

Сотомайоры во главе с Мариной явились первыми и расселись вдоль одной стороны стола. Мадрадоны пришли на пять минут позже и заняли места напротив. Они были примерно того же физического типа, что и Сотомайоры, но при этом низкорослы и квадратны, с круглыми невозмутимыми лицами и густыми черными шевелюрами. Минголле пришло в голову, что у него на глазах проходят дебаты между двумя инопланетными расами. Темные коренастые демоны с крепкими – никакая кость не страшна – зубами и бледные люди-змеи с рубинами в черепах. Мадрадоны были энергичны и проворны, их повадки резко отличались от вялых жестов противников, и, несмотря на все оговорки, у Минголлы появилась надежда, что их расчетливый торгашеский нрав скомпенсирует капризный характер Сотомайоров и мир таким образом будет достигнут. Но через час после начала раунда от надежды не осталось почти ничего.