Александр Фролов - Хроника глобального бреда

По предложению Павла налили в три бутылки спирта. Он же пояснил:

— Спирт при какой температуре замерзает? При девяносто шести градусах… округляем: при ста. Если разведем его водой на десятую часть, тогда он замерзнет примерно при девяноста градусах; если на две десятых, то при восьмидесяти. Точную температуру эти «термометры» не покажут, но приближение к «сотне» отметят. Бутылки не лопнут — это не чистая вода, но спирт в них будет замерзать, в каждой по очереди.

Инженер! Что тут скажешь? Так и сделали.

Через час Леха не выдержал, побежал смотреть на «градусники». Вернулся унылый, держа в руке бутылку с белым комком внутри: первая уже замерзла. Сам констатировал:

— Не слабо!

Приуныли и другие; очевидно было, что спасительный бункер надолго теперь стал для них общей «тюрьмой». Сидели молча опять, курили.

Неожиданно для других Павлик взял и запел; гитары не было, поэтому просто постукивал по ящику пальцами рук. Песня была мелодичная, душевная — Орлов много раз ее слышал; называлась она по-армянски «Сирун» — это значит «Любовь». Павел пел:

— Ах, сирун, сиру-ун, инчу мо це-э тар…

Долго пел. Но весь смысл слов песни легко угадывался из одной строчки: «Ах, любовь, любовь, почему ты такая — такая непонятная?» Мелодия и слова западали в душу, трогали самые добрые ее струны. Невероятно волнующей была эта песня!.. Армянский язык вообще очень благозвучный. На срочной службе еще, когда армяне в его роте не спеша разговаривали между собой, Александр частенько садился рядом и просто их слушал. Красивый язык… как музыка!

Когда Галстян допел, Леха снова всполошился:

— Что за песня, почему не знаю? Ух, здорово!.. Запиши слова, я выучу.

Орлов заметил:

— Ты ее слышал, только не помнишь — она в фильме «Мимино» звучала, в ресторане. Это правда, хорошая песня.

Павел пел еще, уже другие песни — одну Орлов тоже слышал в армии; странная была песня: какая-то «армянская воровская». С кавказским, непривычным уху, построением фразы и коверканьем слов; с такой же, как и в той песне о любви задушевной мелодией и близким русскому сердцу присловьем «Ах, мама-джан!» — «Ах, мама дорогая!» Песня длинная, из многих куплетов; странными были хотя бы два из них:

Александр чувствовал, что песня, в общем-то, русская… из тюремных, правда, «палестин». И стихи похожие вроде где-то попадались; не помнил — у Евтушенко, что ли?.. может, у другого кого.

А мелодия кавказская! И вот все это как-то мудрено смешалось в интернациональную уже песню. Непонятно только было, при чем тут «план» — анаша, значит?.. Что это были за «козлы» — то ли клопы, то ли, и правда, «опущенные», «стукачи»?.. Зачем кирпичи «бросали» — разгружали, что ли?.. Почему «на Камчатке», а не «в Магадане»?.. Это непонимание делу не мешало, песня все равно воспринималась хорошо! Особенно своей вполне ясной, щемящей сердце тоской по воле.

Так и представлялись сразу: мрачная «зона», унылые каторжники в ней и голуби, воркующие на крыше — птицы, свободные от неволи!..

Хорошо пел Павлик. Леха слушал, слушал, потом засуетился как-то, сорвался с топчана; быстро притащил спирт и закуску — проняло, видать, парня. И пошла гулянка!.. По-кавказски: «открыли стол».

Дернули по одной, по другой. Захорошело!.. И тут уже русские грянули дуэтом: «Ой, мороз, моро-оз, не морозь меня!» Муську с топчанов как ветром сдуло.

Пили и пели еще, неловко плясали, задевая друг друга. Леха орал:

И хором:

Павлик еще добавлял, постукивая по ящику:

Тоску, в общем, «развеяли» — простым русским способом. Хотя… и у других он точно такой же!

Не раз потом гулеванили и все без особенного повода: просто захочется, и — поехали! Только заранее договорились праздники и дни рождения не отмечать; все праздники в прошлом, а в день рождения полагается подарки дарить. Что здесь-то подаришь, пару патронов от «калашникова»?..

Наутро болели, пили воду, долго спали… к вечеру очухались; поужинали, покормили Муську-бедолагу. Еще попили воды, покурили и улеглись на топчаны — просто «валяться».

Вот когда пришло время долгих разговоров и воспоминаний.

Леха ни с того ни с сего стал рассказывать про свою жизнь. Говорил он неторопливо, без четкой логической связи и последовательности в рассказе, больше просто мямлил; но в пол-уха все равно слушали: выспались уже.

Орлов иногда перебивал, «подкалывал», да Лешка не обижался!..

Родился он в селе, в Курской области. Село было большое, старинное, из конца в конец протянувшееся несколько верст широким полукругом с множеством хат вдоль центральной улицы — переулками в старое время как-то не принято было строить. По привычке называли его деревней, хотя таковой оно быть давно перестало. Раньше деревней считалось малое сельцо, где церкви не было. А как церковь построят — это уже село! Впрочем, далеко не все в церковь ходили: село-то было староверское.

Большинство молилось у себя, собираясь вместе в одном, сообща выбранном доме — его называли молельным домом или просто «молельней»; службу вел не священник, а выбранный среди своих уважаемый и хорошо знающий Писание собрат. И крестили сами, каждому младенцу надевая самодельный крестик — медный или латунный, на толстом плетеном шнурке — гайтане; и отпевали сами.

Леху так же крестили. Уже не то было время, когда сильно верой были застрожены, но еще молились, кто постарше, и нравственность молодежи старались беречь; хотя молодежи этой было уже почти все равно! Молитвы Леха помнил слабо, мог разве что почитать «Отче наш», «Богородицу» да еще пару каких-нибудь: уж больно тяжел и малопонятен старославянский язык — энтузиазма в запоминании и употреблении не вызывает. Гораздо веселее молитвы было то, что на улице творилось!..

А на улице напропалую Советская власть «энтузиазила» — со всей своей греховностью. Полвека уже головы мутила! Старики ее всерьез не воспринимали: не бывает такой власти! — но событиями в стране иногда интересовались: как насчет войны... кто ноне «царь» в державе... не будет ли нового «обкулачивания»? Другое мало трогало: жили своим хозяйством и разумом. Кто помоложе, в колхозе «робил» — куда денешься?