Чез Бренчли - Башня Королевской Дочери

- Добро пожаловать, добро пожаловать, святой брат! Посмотри только на этих собак, на этих неверных, посмотри...

Он схватил мужчину за уже разорванный грубый ворот. Действительно, на шее пленника на кожаном шнурке висела голубая бусина, известный по всей Святой Земле знак еретика-катари. Маррон слышал, что шарайцы презирали подобные знаки, говоря, что знают своего бога так же хорошо, как он знает их, поэтому они не нуждаются в опознавательных знаках. Однако все остальные порабощенные и покоренные народы носили эти бусины. Они делали это не только по собственному желанию, но и по приказу новых хозяев: это давало возможность с первого взгляда отличить еретика от истинно верующего.

Так оно и случилось. Эти люди не могли ничего отрицать, и фра Пиет уже снял с пояса топор, как вдруг рука Раделя сомкнулась на рукояти оружия, на палец ниже руки исповедника.

Топор застыл, застыли неподвижно двое держащих его мужчин, застыли все, кто был на площади и смотрел на них. Однако в неподвижности угадывалось ужасающее напряжение. Маррон подумал, что рукоять топора может не выдержать, что напрягшиеся, невидимые под одеждой мускулы стоят друг друга и что ни один из этих людей не уступит другому.

Они устояли; уцелел и топор. Тогда фра Пиет, слишком гордый, чтобы отбирать у наглеца собственное оружие на глазах всего отряда, избрал иную тактику.

- Ты берешь на душу большой грех.

- Беру, но не я. По закону - по королевскому закону - катари пользуются такой же свободой, как и остальные жители Королевства, пока они живут мирно и платят налоги.

- По закону - по закону Святой Церкви, - скрипучим голосом ответствовал фра Пиет, - еретики не имеют права входить в церковь, храм, часовню и в любое другое место, посвященное Господу, ибо тогда их будет преследовать правосудие Ордена.

Это тоже было правдой, и Маррон знал это. Радель не стал спорить.

- Так, значит, это и есть правосудие Ордена, - спросил он, - казнь на ступенях храма, без защитников, даже без оглашения имен осужденных? Вы собираетесь казнить и мужа, и жену, и даже ребенка?

- Наказанием для таких, как они, должна быть смерть, - ответил фра Пиет. Они осквернили храм Господень одним своим присутствием.

- Да, обычно это карается смертью, - согласился Радель, но каким-то непонятным образом в его ровном голосе появились сардонические, даже порицающие нотки. - Для таких, как они. Независимо от проступка. Но их казнь не твое дело, брат исповедник. Здесь должны решать главы Ордена, священник этого храма и деревенский староста. Кто эти люди, почему они решили вознести молитвы богу, в которого не верят?

Фра Пиет со свистом втянул воздух - "Осторожнее, - торопливо подумал Маррон, - не то он обвинит и тебя, менестреля, перед главами Ордена", - но исповедник сказал только:

- Они лазутчики, которые пытаются спрятаться среди верных!

- И младенец тоже лазутчик? Больше похоже, что они испугались, оказавшись в тени замка, и решили спрятаться. Где тут староста?

Мимо Маррона, расталкивая толпу, прошла группа человек в двенадцать должно быть, староста был одним из них. Они шустро поднялись по ступеням, говоря сразу со всеми: со священником, с Раделем, с фра Пиетом и друг с другом. В этом гаме Маррон мог расслышать только плач ребенка, который мешался с засевшим у него в голове плачем совсем другого младенца, со страшным звуком и с молчанием того же младенца.

Наконец спорившие на ступенях люди приняли своеобразное решение. Мужчину и женщину привязали к колоннам - при этом руки женщины оставили свободными, чтобы она могла держать своего ребенка. Всех троих надлежало забрать в Рок после молитвы, дабы над ними свершился суд прецептора.

Деревенские жители ринулись в храм, и отряд по команде фра Пиета последовал за ними. Радель поманил за собой Маррона, и они тоже вошли и преклонили колена у самой дальней стены, чуть ли не в дверях - больше места в храме не оставалось.

Фра Пиет сам вел службу, разрешив все сомнения Маррона касательно незнакомого обряда. Исповедник предпочитал заставить местных сбиваться и путаться в незнакомых словах, бормотать и замолкать при звуках незнакомой речи в их собственном храме - только бы его собственный отряд оставался чист.

Маррон, умевший обратить все свои мысли и свой духовный взгляд к Господу почти всегда, когда молился с сьером Антоном, не мог сделать того же, слушая, как вел службу фра Пиет. Как бы глубока ни была вера исповедника, он не обладал даром делиться ею. Его голос звучал так, словно он выполнял какую-то обязанность, необходимую, чтобы заставить остальных провести полчаса жаркого полдня среди потных тел и пения заученных слов.

Рука Маррона болела, глаза его бегали, а мысли никак не были связаны с тем, что произносили его уста. Все его внимание было обращено наружу, на дверь за спиной, на троих людей, которые должны были заплатить за свой проступок земным хозяевам юноши. Он не сомневался в том, что они будут приговорены к смерти; ему уже доводилось видеть, как фра Пиет поверг весь отряд в безумство, и был уверен, что на суде исповедник сумеет склонить на свою сторону самого прецептора. Даже ребенок умрет, расплачиваясь за глупость родителей. А ведь Маррон уже видел, слышал, чувствовал, как в его руках умер ребенок, умер по приказу фра Пиета. Второго раза он не мог вынести. Он должен был заплатить за эту смерть собственной жизнью или чьей-нибудь еще, чтобы только заставить замолчать слышавшийся у него в голове плач, который обрывался молчанием. И не важно, как Господь управит эту сделку, лучшего выбора все равно не оставалось, и Маррону нужно было совсем немного, чтобы решиться...

Недовольно много времени ушло, чтобы набраться храбрости и сделать первое движение. Он все еще стоял на коленях, однако уже отодвинулся чуть назад, к солнцу и свету. Только Радель заметил его движение; из прочих молящихся его мог заметить только фра Пиет, да и то, если бы сумел посмотреть поверх всех стоящих на коленях людей. Маррон шевельнулся еще раз и оказался в луче солнца, бьющем из двери.

В ответ на вопросительный взгляд Раделя Маррон постарался посмотреть на него как можно выразительнее, чтобы сказать сразу несколько вещей: "Я должен сделать это", "Молчи" и, наконец, "Спасибо. Мне было приятно побыть в твоем обществе". Он догадывался, что больше у него никогда не будет таких светлых дней. Он знал, что пощады не будет, что впереди его ждет безнадежность и потери - а ведь он уже столько потерял! Смел или не смел его поступок, глупым его можно было назвать не задумываясь.

И все же юноша не собирался останавливаться. Вытянув шею, он увидел, как фра Пиет простерся перед грубо отесанным алтарным камнем.

Пора...

Так тихо, как только мог, так быстро, как только получилось, Маррон встал, повернулся и шагнул наружу. Всего один шаг перенес его из липкой тени в полуденную жару, из братства - в одиночество, из повиновения - в преступление, всего один шаг, которого сам он даже не заметил.