Михаил Ахманов - Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности]

"Да. Да, да, да!"

– Он ее заслужил, господин, - Дженнак склонился перед арсоланским вельможей. - Впрочем, твоя воля…

– Прирежьте его, - велел Чааг Чу. - Быстро и без мучений! А труп сбросьте в пролив!

– Благодарю тебя, высокочтимый тар… - пробормотал пленник.

Когда все было кончено, и караван отправился в путь, Амад пристроился рядом с Дженнаком. Мрачная гримаса застыла на его худом горбоносом лице.

– Сколь отвратительно убийство, - произнес он наконец на бритунским, прижимая к груди мешок с лютней и подаренным Чоллой обручем. - Отвратительно даже тогда, когда вызвано оно необходимостью или является заслуженной карой.

– Этот лазутчик умер достойно, - сказал Дженнак. - Не нарушил клятвы, хоть я сомневаюсь, что это поможет ему перебраться в Чак Мооль по ступеням из серебряных лунных лучей. Такие лестницы не для тех, кто служит за деньги.

– Может, он умер достойно, но все равно - умер! Его убили! - Амад Ахтам покрепче обнял свой мешок и вдруг сказал: - Хочешь ли послушать, господин мой, как я расстался с боевым топором и бросил лук со стрелами? Хочешь ли узнать, почему я отвергаю убийство?

– Всякий разумный человек отвергает его, но причины могут быть разными. Я готов выслушать тебя.

– Когда я был молод, много моложе балама Ирассы, вожди бихара взяли меня в первый набег - меня, и друга моего, и прочих юношей, которым пора было вкусить сладость вражеской крови и увидеть, как угасают глаза умирающих. Отправились мы на север. А надо сказать, мой господин, что там, за нашими песками, есть два огромных потока, и на их берегах обитает искусный и богатый народ, умеющий рыть каналы, строить крепкие глиняные стены, выращивать зерно, печь лепешки и ткать из разноцветных шерстяных нитей дивную ткань. Есть у них овцы, и козы, и быки, есть медное оружие и сосуды, есть девушки со стройными бедрами, есть мужчины, достойные сделаться рабами бихара… Словом, есть что взять и чем поживиться!

Вот туда мы и направились, а приехав, захватили большое селение, перебили в нем всех воинов и проломили врата в защитной стене своими топорами. Я сражался плечо к плечу с моим другом, рубил и стрелял, а потом мы ворвались в этот городок как коршуны в голубиную стаю, и кровь в наших жилах кипела, ибо все тут сделалось нашим - и девушки, и скот, и пестрые ткани, и запасы зерна. Выехали мы на площадь в том селенье, и видим: все в страхе и ужасе, все нас боятся, все трепещут. Овцы блеют, быки ревут, женщины плачут, дети мечутся туда и сюда, старики молят о пощаде, а мужчины проклинают своих богов. Но посреди этого шума сидит человек и что-то бормочет; на колене у него лютня, а глаза не видят ничего, ни нас с окровавленными топорами, ни бедствий, что обрушились на соплеменников.

Подскакали мы к нему - разгоряченные, гневные, ведь немало наших встретили смерть у стен того городка. Кто-то вытянул его плетью, но человек лишь дернулся и говорит: "Не мешай! Разве не видишь, я сочиняю сказание! Песню, которую будут петь между Двух Рек, в горах и пустынях, и в станах кочевников! Понимаешь - песню!" "Допоешь ее на пути к Ахраэлю", - сказал мой друг, и снес певцу череп. А я рассмеялся и подобрал для забавы его инструмент…

Амад встряхнул свой мешок, и лютня зазвенела - негромко, тихо и жалобно.

– Минули годы, и я, достигнув возраста балама нашего Ирассы, стал петь, и играть на лютне, и вспоминать тот случай, и думать, какую же песню сгубил мой друг вместе с певцом. И вскоре я понял, что человек еще дороже песни, и тогда бросил топор, рассыпал стрелы, сломал о колено лук и отправился искать те края, где певцов не режут и не убивают… Ну, как говорил я тебе, светлый господин, ищу я справедливое и мудрое племя, не признающее войн, не ведающее рабства… И чтобы прийти чистым к тому народу, дал я клятву не поднимать оружия.

– Даже в защиту жизни своей? - спросил Дженнак.

– Даже в защиту. К чему мне жизнь, если явлюсь я к тем людям в крови, и они меня отринут?

– А если надо будет защитить меня? Меня, которого ты зовешь милостивым господином? Или прекрасную госпожу, что осталась в Сериди?

Такая дилемма привела Амада в ужас. Он побагровел, вцепился в свой орлиный нос и выдохнул со стоном:

– Прости, светлорожденный… Ты спас меня от диких фарантов, приблизил к сердцу своему, позволил насладиться дивным знанием и видом всяческих чудес… Я полюбил тебя, ибо ты справедлив и мудр, и ты не прогневаешься на сказанное мной… Нет, я не подниму оружия, я просто встану между копьем или клинком, нацеленными в твою грудь. Как встал Хрирд, твой верный воин…

Дженнак усмехнулся и обнял его за плечи - неширокие, но крепкие, в буграх плотных мышц.

– У Хрирда был в руках топор, был кистень… Он сражался! Он шел не на смерть, а в бой! Ты же, Амад, ты должен решить… решить для себя… Пусть ты не поднимешь оружия для своей защиты, ни что бы защитить меня или любимую женщину… А ради справедливости? Ради торжества мудрости? Того, что ты ценишь и ищешь?

Сказитель отвел взгляд.

– Не знаю, мой господин… Справедливость и мудрость - это прекрасно, но это идеи… А разве не говорили боги: умный воюет за власть, богатства и земли, и лишь глупец дерется за идеи?

– Смотря какие идеи, друг мой. Идеи странная вещь; они невесомы, как дым над костром, и призрачны, точно мираж в твоей родной пустыне. Идея превосходства одного племени над другим, идея возвеличивания своей веры, идея всемогущества - не просто власти, но власти над всем миром… Опасные идеи! Вот против них и предостерегали боги тех дикарей, к которым пришли он в давние времена, глупцов, еще не различавших, что есть доброе, и что - злое… Но сейчас мы сделались умней и понимаем, что есть другие идеи, и что они не мираж и не дым от сгоревших поленьев. Все чаще они становятся реальностью более ценной, чем власть, чем богатства и земли, равновеликой самой жизни… Так ты готов биться за них?

Амад молчал, опустив глаза и обнимая свой мешок с драгоценным обручем и лютней.

Как и предсказывал Чааг Чу, рассвет Дня Пчелы путники встретили в море, на таком расстоянии от берегов, что протяжные звуки Утреннего Песнопения доносились к ним слабыми посвистами ветра. Огромный плот, поджидавший их в Боро, неторопливо и величественно плыл на юг, и перед взором Дженнака с одной стороны вставала гигантская, потрясающая разум и чувства горная цепь, а с другой блестел и мерцал океан, где голубые оттенки Сеннама сливались с алыми красками утренней зари. Впрочем, вид на эти морские воды ничем не отличался от подобных же картин, которые можно было лицезреть в Восточном Океане, и воображение Дженнака волновала лишь мысль о том, что за этой беспредельной розово-синей гладью тоже лежат неведомые земли.

Горы давали больше поводов для раздумий. Серые и хмурые, с подошвами, тонувшими в зеленых коврах лесов, они грозили небесам обледеневшими вершинами, словно некое воинство гигантов в серебряных шлемах и темных панцирях, желавших помериться силой с богами. Казалось, они бросают вызов земле и океану, и небу, и лежавшей за ним Великой Пустоте, уверенные в своей несокрушимости и мощи - либо наоборот, выступая их союзниками, показывают человеку его ничтожность и бренность в сравнении с вечностью. Дженнак склонялся ко второй мысли; и, вспомнив о рассказанных Амадом легендах, подумал, что горы, пожалуй, столь же подходящее место для бесед с богами, как и безбрежные пески пустынь.