Йен Макдональд - История Тенделео

Брат Дуст сказал: в себе. В своем духе.

Но что мне делать, я по-прежнему не знала.

Когда умирает человек, конец виден сразу. Грудь в последний раз опускается и не поднимается больше. Перестает биться сердце. Кровь остывает и сворачивается. В глазах гаснет отблеск сознания. Гораздо труднее сказать, в какой момент умирание начинается. Быть может, тогда, когда организм начинает стареть? Или когда в нем появляется первая переродившаяся раковая клетка? А может, человек начинает умирать с той самой минуты, когда, передав свою ДНК потомству, превращается в генетический излишек? Или с той минуты, когда появляется на свет? Это по крайней мере имеет смысл. Один государственный служащий рассказывал мне, что, выписывая свидетельство о рождении, он должен был сразу же заполнить бланк справки о смерти.

То же самое можно сказать и о городах. Когда погиб Найроби, мир увидел только самый финал, переданный со спутников-шпионов и записанный автоматическими камерами. Но где было начало конца? Одни считают: агония началась, когда ООН отвела войска и отозвала своих наблюдателей, оставив город на растерзание бандам молодчиков. Другие утверждают, что это случилось, когда остановилась электростанция в Эмбакаси и были перерезаны топливопроводы и телефонные линии, соединявшие город с побережьем. Третьи говорят: Найроби начал умирать, когда над домами Уэстленда появилась первая Башня-Инкубатор. Для большинства же начало конца прочно ассоциируется с телерепортажем, в котором был показан чаго-мох, медленно растворяющий дорожный указатель с надписью «Добро пожаловать в Найроби!».

Для меня конец Найроби настал в тот день, когда я переспала с братом Дустом в своей каморке за сценой ночного клуба.

Я сразу предупредила его, что еще никогда не была близка с мужчиной.

– Я с самого начала понял, что имею дело с настоящей христианской девственницей, – ответил Дуст. И хотя моя невинность изрядно его возбудила, он действовал неторопливо и нисколько не грубо. Я, напротив, суетилась, не зная толком, что и как нужно делать, и изо всех сил притворялась, будто мне очень приятно, хотя, по правде сказать, никакого удовольствия я Не испытала. А если быть откровенной до конца, то я просто не понимала, что такого особенного в сексе.

Почему я в таком случае согласилась? Не знаю. Я думаю, это было что-то вроде печати в воображаемом удостоверении молодой преступницы или последней подписи под договором, который окончательно связал меня с городом.

Дуст был внимателен, почти нежен, но тем не менее мы никогда больше не спали вместе.

В последние месяцы в Найроби стало совсем скверно. Я думаю, бывают в жизни времена настолько плохие, что память невольно сохраняет только то немногое, что было в них хорошего, светлого. Но я тем не менее постараюсь рассказать о тех временах честно и непредвзято.

Мне тогда уже исполнилось восемнадцать. С тех пор как я ушла из дома, прошло больше года, и все это время я ни разу не видела ни мать, ни отца, ни Маленькое Яичко. Для этого я была слишком горда, к тому же я все еще слишком злилась и слишком боялась встречи с ними, и все же не проходило и дня, чтобы я не вспоминала о своих родных и о своем долге перед ними.

Чаго наступало на город с двух сторон. Оно подкрадывалось по равнине с юга, атаковало широким фронтом с севера и уже успело поглотить некогда фешенебельные районы Уэстленд и Гарден-Гроув. Кенийская армия вяло оборонялась, обстреливая из минометов огромную массу растительности, получившую название Большой Стены, и поражая Башни-Инкубаторы артиллерийским огнем. Впрочем, с тем же успехом можно было пытаться поджечь море. ООН на юге прилагала колоссальные усилия, стараясь поддерживать в рабочем состоянии международный аэропорт. Между тем в самом городе молодежные банды грызлись между собой, словно бродячие псы. Союзы заключались и в тот же день разрывались, сосед восставал на соседа, брат на брата. Бульвары в центре города, словно ковром, были покрыты слоем стреляных гильз, а на углах чернели сожженные пикни. На всей авеню Муа не осталось ни одного целого стекла, ни одного неограбленного магазина. И все же в городе было еще почти двенадцать миллионов жителей.

Мы, «Девочки Дуста», тоже вступали в союзы и разрывали их. Объединившись с «Момби», только что разгромившими одного из местных главарей, мы решили заключить тайный союз с «Черным симба», которые день ото дня становились все сильнее и, по нашим расчетам, должны были стать основой грядущего нового порядка после прихода чаго. Наших глупых, хвастливых «Футболистов» в одну ночь вырезало восточное крыло «Симба» из пригорода Стареге. Кустарно переделанные под броневики матату наших бывших покровителей не могли тягаться с русскими БТР, а яркие нейлоновые курточки «Футболистов» не защищали так, как боевые светорассеивающие костюмы. Произошедшее было настолько естественно, что я только приветствовала перемену, однако в целом к политике брата Дуста я относилась довольно настороженно. На мой взгляд, он слишком полагался на свои связи среди людей богатых и влиятельных. В мирное зремя иного я бы и не желала, но сейчас грубая сила значила даже больше, чем деньги. Поэтому, несмотря на наши АК-47 и клевую форму – а в последние дни в форме ходили буквально все, – нам угрожала нешуточная опасность. Те же блаженной памяти «Футболисты» при всей своей слабости могли без труда расправиться с нами – ведь мы были уголовниками, а не бойцами.

Лимуру, Тигани, Киамбу на севере, река Ати, Мата-дия, Эмбакаси на юге – чаго наступало не спеша. Тут оно поглотило школу, там захватило дом, тут заняло полцеркви или четверть улицы. Пятьдесят метров в сутки – не быстрее, но и не медленнее. Когда командование Восточно-африканских подразделений миротворческих сил ООН объявило, что граница чаго достигла Нгары, я сделала свой ход. Прямо в форме «Девочек Дуста», состоявшей из полосатого, как зебра, пластикового плаща до пят и коротких шорт, я села в такси и велела везти меня в американское посольство.

Водитель поехал через Ривер-сайд.

– На Лимурском шоссе приземлился «планер», – объяснил он.

«Планеров» я побаивалась. Они свисали с Башен-Инкубаторов, как огромные летучие мыши, ожидая момента, когда можно будет отделиться от насеста, расправить крылья и поплыть над городом, рассыпая споры. Мне они представлялись чем-то вроде крылатых ангелов смерти – слишком уж много сидело во мне ветхозаветных образов. Армейская артиллерия уничтожила много таких «планеров» прямо на башнях, еще больше расстреливали прямо в воздухе вертолеты, но одному-двум всегда удавалось прорваться, поражая Найроби изнутри.

Район Ривер-сайд когда-то был из дорогих. Я видела плавательный бассейн, из которого торчала башня танка, видела теннисные корты, заваленные распухшими телами в темно-вишневой, «под чаго», полевой форме. За уцелевшими деревьями торчали растопыренные веером лиловые отростки сухопутных кораллов, и от этого зрелища мне стало жутко.