Александр Сивинских - Зверь с той стороны

— Безусловно. Именно так они и думали, — подтвердил дядя Тёма.

Ой, ужаснулся Костя, так я что же, вслух?…

— И знаешь, были по-своему правы, — продолжал греметь дядя Тёма. — Ежели Рай, Ад и сопутствующие метаформации являются предметами религиозно-духовной культуры, то в тонком мире, связанном с обществом атеистов, они постепенно стали разрушаться.

— Рай и Ад? — спросил Костя.

— Конечно. Понимаешь, почему?

— Нет, — признался Костя. — А почему?

— Ну, это же просто! Душа в России была объявлена категорией материальной. Совокупностью электрических сигналов мозга. То бишь категорией исключительно земной. Даже приземлённой. Большевистская наука поставила знак равенства между нею и сознанием. Народ же российский, получивший наконец вожделенное образование — в основной массе именно атеистические и материалистическое образование, — электрической теории свято поверил… — дядя Тёма осёкся. — …Ну, ежели позволено мне будет применить слово «свято» в таком вот контексте. Поверил, практически свершив тем самым массовое самоубийство. Которое, как известно, Душу у человека демонтирует напрочь.

— Как это — самоубийство? — спросил Костя.

— А так. Если человек агрессивно убеждает себя и окружающих, что душ и у него вовсе нету, ей рано или поздно приходит конец. Мучительный. Она ж нежная, только на вере и держится. И что получилось в итоге? Горняя высь и Преисподняя остались без поступления свежего материала, свежей идеальной энергии, поддерживающей их существование. И если Эдем ещё пополнялся кое-какими святыми да светлыми, особенно — страдающими за веру, то Тартару пришлось совсем туго. Грешники, основной полуфабрикат, в него больше не верили. "Ад? — восклицали они. — Ха-ха-ха! Да вы шутить изволите. Черви и тление, товарищи, и более ничего!" Иностранные Души российское Запределье питать, разумеется, не могли. Веры разные, культуры разные, менталитеты. Эгрегоры, если хотите — разные. Железный занавес жив и за чертой земного бытия.

— Границы в Раю? — спросил Костя. — Похоже на кощунство.

— Кощунство? — нацелил на него палец дядя Тёма. — Отнюдь нет! Печальный факт. Тебя, Константэн, насторожило, что я называю зарубежных христиан иноверцами? Тем не менее, это так. Нужно ли пояснять, что католическое и тем паче протестантское христианство — религии, к православию никакого отношения много столетий уже не имеющие? Ислам я нарочно оставляю за скобками нашего сегодняшнего анализа. Возможно, он держался чуть крепче, но коммунисты изрядно пошатнули и его. Итак, перед нами открывается картина адской трагедии. Преисподняя ветшает, грешники поступают с перебоями, в рядах бесов депрессия и уныние. Стало быть, дабы не зачахнуть, дьявольской вотчине вкупе с её нечистыми рогато-копытными, воняющими серой гегемонами оставался единственный выход. Самый простой. Просочиться в наш мир. Овеществиться. Когда гора не идёт к Магомету… И Магомет, простите, Иблис — пришёл. Чего это ему стоило, трудно представить. Дорогого стоило, как мне думается. Но он, как известно, от веку был настойчив и последователен в своих решениях и не привык считаться с трудностями. "Грянет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!" Поспорил. Поборолся. Превозмог. И пришёл. И, похоже, прижился настолько, что изгнать его теперь восвояси — в магмы Преисподней — очень и оч-чень проблематично. Да и кто возьмётся?… Кто поверит?…

— Что же делать? — шёпотом спросил Костя, тягостно вздохнув.

— Штаны снимать да бегать, — со вкусом расхохотался дядя Тёма, откинувшись телом назад и хлопая ладонью по коленке. — Очнись, Константэн, мон энфант, я ж шучу! Ты что, поверил? Ну, даёшь! Поехали, грешник!…

Он вёл мотоцикл значительно медленней, чем прежде, и продолжал похохатывать, озорно поглядывая на Костю. Костя насупился. Ему было обидно. А ещё ему было страшно. Теперь уже по-настоящему. Жутковатая шутка дяди Тёмы давила его так, словно воздух сделался вдруг жидким стеклом, жидкой прозрачной грязью. И обрушился на него всеми триллионами тонн невидимой жижи изменённого навечно атмосферного столба.

Словно он впрямь уже погрузился в "магмы".

Лихо прокатив по горбатому мостику без перил, сложенному из толстых деревянных плах, они миновали быстротечную речку, обозначенную как Арийка, и поехали вдоль неё. Вечерело. Над Арийкой носились за мушками огромные стрекозы, а из воды то и дело выскакивали рыбёшки, столь же охочие, как и стрекозы, до сладких летающих букашек. В одном месте дорогу пересекал ряд вертикально торчащих из земли полусгнивших бревен различной высоты. Дядя Тёма объехал бревна ловко, не снижая скорости, и крикнул:

— Тут плотина раньше была. Давно, лет сто или больше. Крепко строили — чурбаки ни один бульдозер не берёт. На мотоцикле-то ладно ещё, объедешь, а вот если сено везти, дак не больно хорошо. Роняли тут с машины сено, было как-то пару раз. Ну, не мы, мы-то не здесь косим. А люди роняли. Ох, и поеблися, наверно, ох и поматькались…

Костя порозовел. Нельзя сказать, чтобы он был настолько рафинированным мальчиком, чтобы совсем уж не знать мата. Да в компании друзей он и сам очень даже мог выразиться крепко и забористо! Однако в его семье было не принято, чтобы взрослые ругались нецензурно при ребенке, поэтому словечко, слетевшее с дяди Тёминого языка, задело его неприятно. Царапнуло. Колхозник, вдруг зло, с пренебрежением подумал о нём Костя. Невежа. Философ доморощенный. Кликуша. Коммунисты — демоны, Сталин — сатана. Тьфу!

Дороги — да, но в первую очередь — дураки!

Баба Оня сидела на скамеечке в тени сирени и щурилась на подъезжающий мотоцикл из-под сухонькой загорелой ладошки, приставленной козырьком ко лбу. Рядом стояла её знаменитая "бад о жка" — отполированная до блеска крепкая неровная тросточка с шишковатым наплывом вместо набалдашника. Нижняя часть "бад о жки" была на добрую пядь обита красной медью и имела стальной заточенный конец. По стеблю вились вырезанные ножом травяные орнаменты. Именно ею баба Оня пригвоздила несколько лет назад к капустной грядке бешеную лису, которая пришла из близкого леса кусать, заражать неизлечимой хворью дворовую бабы Онину живность.

В один из прошлых приездов Костя, тогда ещё десятилетний, всерьёз обдумывал, как бы трость половчее спереть. Она, даже без учёта легенды, казалась настолько современной и стильной, что Костя болел ею, грезил по ночам. К тому же hand made, ручная работа. Сегодня Костя изумлялся детской своей слепоте. Ну, палка и палка. Клюка старого человека. Невзрачная, поизносившаяся.

Соскочив с мотоцикла, Костя улыбнулся, вложив в изгиб губ всё тепло, которое испытывал к этой трижды согбенной старушке с голосом мультяшного персонажа, и поспешил её обнять.