Александр Сивинских - Зверь с той стороны

Баба Оня была родной сестрой бабушки, папиной мамы. Когда бабушка умерла, Костя и родители продолжали приезжать к ней в Серебряное, и она честно им радовалась. Сколько помнит Костя, баба Оня ничуть не менялась, разве что горбик становился круче. Костя её любил. От неё не пахло старушечьим запахом, она никогда не жаловалась на болезни и не заставляла его немедленно садиться за стол или немедленно ложиться спать. Она вообще не заставляла его что-то делать, всецело предоставляя самому себе. За Костей в её доме числилась крошечная комнатка, куда баба Оня ни разу не вошла без стука. Кушать он мог в любое время — в подполе всегда стояло прохладное молоко, творог, сметана. Свежий домашний хлеб, накрытый полотенцем, ждал его в залавке — старинном кухонном шкафу. На обед бывал наваристый суп, найти который можно было в печи. Огород, садик с иргой, крыжовником и смородиной — в полном распоряжении: угощайся витаминами, сколько влезет.

Ради подобной свободы Костя каждое лето без колебания жертвовал городской цивилизацией. Папа называл это его паломничество "поездкой на этюды" или «пленэром» и всячески приветствовал. Как и мама.

Костя рос одарённым юношей. Он занимался в художественной школе, писал стихи, которые с удовольствием печатали в городской воскресной газете, посещал кружок любителей истории при Доме творчества учащихся. При этом он не был оранжерейным цветком — отлично плавал (второй юношеский разряд), мог постоять за себя не только в интеллектуальном сражении, но и в уличной потасовке. Одноклассники его уважали, однако близких друзей у него не было — побаивались его, что ли?

В Серебряном у Кости рождались лучшие стихи, лучшие акварели. Кажется, сам воздух, пропитанный ароматами цветущей природы и угасающего человеческого существования (в деревне доживали век старики возраста, перевалившего за грань семидесятилетия, остальные обитатели давно разлетелись из отеческого гнезда), чудесным образом сублимировался в бурлящую творческую энергию.

Лето обычно пролетало незаметно.

Посвежевший после купания в гигантской огородной бочке, Костя сидел на скамейке перед домом и лузгал семечки. Благородные бабы Онины семечки, полосатые словно зебры, крупные-крупные, сушенные в русской печи за два — три приема, совершенно не походили на тех чёрненьких, пыльных уродцев, что продают алчные городские старухи стаканами. Шелуху он сплёвывал в припасённый газетный кулёк. В палисаднике за спиной стрекотали кузнечики. По полузасохшему тополю, чья скелетообразная вечерняя тень настойчиво тянулась к Косте через дорогу, неутомимо скакала, изредка потрескивая, сорока. У сороки на тополе было устроено гнездо, и она волновалась, не разрушит ли новый человек её семейного уюта. В Косте потихоньку закипало, побулькивая, пока неведомое варево, которое к ночи, чувствовалось, со свистом и струями обжигающего пара выплеснется в новые стихи. Костя не торопил событий — пускай готовность копится до невыносимого, предэкстатического напряжения. О, взрыв будет великолепен!

Баба Оня тихонечко примостилась рядышком, на коленях у неё лежал Костин плеер, наушники потешно охватывали беленький платочек с голубыми цветочками. Она слушала "Ивана Купалу", тоненько подпевала: "Брови мои брови, брови мои чёрныя. Не давали, не давали на улицу выйти…" и счастливо улыбалась. Под скамейкой подрёмывал дворовый Музгар. Рыжий Барбаросса, задрав заднюю лапу, вылизывал блестящую шёрстку на брюшке и вокруг. В детстве Костя звал кота Барбариской, потому что "Барбарис — такие конфеты, а Барбаросса — не знаю что, не то Барбоса, не то вообще ерунда!"

Чуть позже, когда закончится очередная серия мыльной белиберды, к длинной бабы Ониной скамеечке с высокой удобной спинкой подтянутся соседки — вплоть до весьма отдалённых — и однорукий сосед дядя Николай. Сама бабушка, в прошлом учительница географии, сериалы недолюбливала, предпочитая им, если уж захочется развлечься, чтение приключенческих книг XIX века — начала XX. "Копи царя Соломона", "Похитители бриллиантов", «Прерия», "Всадник без головы" и всё такое…

Сзади кто-то приближался. Шёл по дороге. Тротуаров в Серебряном нету, незачем — автомобильное и тракторное движение оживляется лишь в страду, да и то не бывает ни быстрым, ни плотным. Шедший был лёгок: ни шарканья стариковских калош, ни покашливания или постукивания тросточкой. Деревенское любопытство удивительно заразно. Костя неспешно обернулся. Из-за разросшихся в палисаднике мальв идущего не было видно целиком — только фрагменты.

Не может быть, взволнованно подумал Костя. Ему почудилось мелькание стройных высоко открытых ног.

Господи, он не ошибся! Какая симпатичная! Какая грациозная! А глаза, ресницы-то! Шея, а?! "Спасайте, — подумал Костя с восторгом и трепетом, — тону!" Он неожиданно порозовел, когда девушка — кажется, чуть старше его и, кажется, чуть выше ростом — улыбнулась и кивнула. Ему? Нет, с облегчением, но и разочарованием понял он, бабе Оне.

Баба Оня кивнула в ответ, но не слишком приветливо. И махнула рукой: не то здравствуй, мол, голубушка, не то ступай себе мимо. Костя дождался, пока девушка отойдёт на безопасное расстояние, и испытующе посмотрел на старушку.

— Не знаю, Костенька, — сказала она. — Поселились с каким-то парнем в школе, вдвоём. Неделю уж, а то и поболе. Коля-однорукой ходил, интересовался. Говорят, родные брат с сестрой. Приникнуть, мол, к истокам захотелось неудержимо. Вырваться на краткий миг из городской толчеи и суеты. Книгу, что ли, пишут на пару. Он искусствовед, студент, она — школьница, балерина. Танцует здорово, нечего говорить. Прямо на травке пришкольного двора. Там ведь знаешь, ворот-то давненько нету — поэтому видно хорошо. Живут не шумно. Загорают на крыше нагишом, купаются тоже вовсе без одежды. Блудить, так вроде, не блудят: Коля раз всю ночь подслушивал, старый дурак, — ничего не выслушал. Обходительные, воспитанные. Молоко покупают у Тони Сергеевой. Я всё равно как-то сторонюсь их. Не дело это — молоденьким парню с девкой вместе жить, а особенно наготы взаимной не смущаться. Может, я и старомодная в этом, но какая уж есть. А ты сходи, познакомься, всё веселей будет.

— Я и так не скучаю, — сказал Костя, против воли соображая, откуда лучше всего видна школьная крыша. С тополя, конечно. Однако взбираться на сухое дерево с театральным биноклем будет слишком уж откровенно. Впрочем, спохватился он, вряд ли баба Оня лазала на дерево, а ведь видела же. Интересно, где они купаются, подумал он ещё, и почувствовал подступающее возбуждение. Юношеская богатая фантазия завелась с пол-оборота. Да и то сказать, одно дело ночные каналы с "девушками Плейбоя" втайне от родителей, и совершенно другое — живая, очаровательная обнажённая плоть.