Антон Мякшев - Тринадцатое Поле

Пульсация в моем затылке стала размеренней. Мой огонь восстанавливает свою прежнюю силу. И это ощущение вернуло мне уверенность в себе.

– Дыхание? – переспросил я. – А ты уверен, что, когда двигался и разговаривал, он дышал? У меня нет такой уверенности. Пульса можешь тоже не искать.

Макс поднялся и раскрыл рот.

– Ты что хочешь сказать? Он же… Он не такой, как эти?

– Определенные различия, конечно, имеются.

– Что?

В комнате изменился запах. Слабо запахло чем-то сладковатым.

– Ну, ты, аналитик! – Можно было говорить и тише, Макс прекрасно слышал меня, но я кричал. – Тебе вредно радоваться! Где твои трезвые рассуждения? Человек прожил в замке несколько лет и теряется при вопросе – где у него здесь отхожее место. Что это значит?

– Ему… неловко говорить о таком… – неуверенно произнес оружейник.

– А угощение? На столе? В глиняных плошках и кувшинах – только вода. Тарелки пусты. Он не ест и не испражняется – это тебе ни о чем не говорит? Он сколько угодно может висеть вниз головой, и кровь не прильет ему к лицу. Этого ты тоже не заметил? Ни хрена ты не заметил ничего, потому что ослеп и оглох от той белиберды, которую он тебе здесь чехлил!

Макс рывком поднялся. Судорожно вытер ладони о бедра. С ужасом посмотрел на окаменевшего «монаха» и покривился. И все-таки он еще не верил.

– Он же… ученый. Он… мой друг. Я говорил с ним. Он рассуждал так здраво… Он… То, что он говорил, – это неправда? Не может быть… Нет, не может быть! – Голос оружейника окреп. Удивительно, как умный человек отказывается верить в очевидное, если это очевидное разрушает добротное строение его радужных надежд. – Он не мертвый, если ты к этому клонишь! Пусть он питался не человеческой пищей, а собственной безотходной энергией, но он живой! Здесь Поля, а не общий мир! Здесь другие правила. Посмотри, у него растут… росли волосы. Борода! Он мыслит! Он жил и работал здесь все эти годы. Посмотри, сколько бумаг! Мертвый мог бы написать столько?

Сладковатый запах усиливался. Я прошел к шкафу, загреб бумажных листов сколько мог унести и швырнул их под ноги Максу:

– На, смотри!

Он поднял несколько листов. Каждый покрывали горизонтальные зигзаги – бессмысленная пародия на человеческие письмена. Так дети копируют взрослую манеру быстрого письма. Макс опустился на колени и зашуршал бумагами.

А запах здесь, в глубине комнаты, был слабее, чем у забаррикадированной двери. Из коридора шел этот запах.

– Можешь даже не пытаться, – сказал я Максу. – Все листы испоганены таким вот образом. И это не шифр, не какой-нибудь неведомый язык…

– Но он же… Серега, очнись! Серега! Никита, я не понимаю. Я же разговаривал с ним! Да, он изменился, но он – живой!

– Он частично сохранил разум, – кивнул я. – Разве это означает жизнь? Это означает – бытие, существование. «Я мыслю – следовательно, я существую» – правильно?

– А его способности? Его невероятная сила? Его энергия?

– Это не его энергия, – сказал я. – Не его сила.

– Он говорил… О том, что каждый человек из общего мира может обладать силой Создателя, может управлять пространством Полей по своему усмотрению… – Макс минуту помолчал, шлепая губами. Он уже поверил мне – это я понял. Но, поверив, все еще сопротивлялся.

– Его теория насчет собственного могущества – то же, что и беспрестанное оглядывание на зеркала. Убеждение самого себя. У меня в голове мутится, когда я представляю его, сидящего здесь в полном одиночестве, мертвого, в окружении зеркал, бессмысленно чиркающего пером по бумаге, как привык когда-то; отгоняя от себя понимание того, что действительно произошло, и лихорадочно строя теорию, по которой…

– Он жив!

– Он мертв. И он знал это. Странно, что его разум не помешался от этого знания. Странно, что он все-таки сумел убедить себя в том, что жив, а не умер тогда, когда его растерзали совы. Его разум даже чувствовал боль. Неужели ты ни разу ничего не заподозрил? Не увидел ничего необычного? Эти зеркала…

Макс не отрываясь смотрел на Коростелева. А Коростелев смотрел в разбитое зеркало. Запах становился все явственней. Уже трудно было дышать. Комната клокотала. И за дверью нарастал размеренный шум.

– Он пришел в Пылающие Башни тогда, когда закончилась Битва Десяти Полей, – проговорил оружейник. – И тогда…

– Когда начал концентрироваться каф. Это не он поглотил каф. Это каф поглотил его. Смотри!

– На что?

Честно говоря, я и сам не знал, что сейчас продемонстрирую оружейнику. И не знал, как мне быть, если моя догадка окажется не верна.

Я подошел к Коростелеву. Макс чуть посторонился.

Я облизнул губы. «Монах» сидел прямо. Он и впрямь не был похож на тех мертвецов, с которыми я сражался накануне. На тех, с которыми мы сражались только что. Но все же он был мертвым. Первым мертвым, оказавшимся близ Пылающих Башен в те времена, когда энергия кафа только начинала концентрироваться.

Я тронул его за плечо, он не шелохнулся. Я сжал пальцы – под грубой тканью хламиды тело Коростелева было твердо, как камень. Я потянул его на себя. «Монах» легко, как кукла, сломился пополам, грудью упал на колени. И я отдернул руку.

А если все, что я говорил сейчас, – ошибка?

Что ж, тем лучше.

Больше не колеблясь, я рванул хламиду.

Сразу оторвался большой кусок, обнажив спину серого «монаха».

Макс застонал. А я невольно прикрыл глаза рукой, как от яркого света.

И тогда раздались первые удары в дверь.

Я на дверь даже не оглянулся. Макс, уверен, тоже.

Мы смотрели на тело того, кто некогда был Сергеев Коростелевым, кандидатом медицинских наук, психологом, специализирующимся по парапсихологии, путаником. Впрочем, то, что мы увидели, уже трудно было назвать телом. Обнаженные окостеневшие бусы позвоночника держали ребра. Сквозь потемневшие от времени кости проглядывала пустота. Никаких внутренних органов заметно не было, только на животе и на груди серела натянутая, как барабан, кожа. На плечах и пояснице еще сохранилась плоть – коричнево-черная, очень жесткая на вид и на ощупь, похожая на давно просушенное и провяленное рыбье мясо.

И еще – изнутри позвоночника, через сочленения позвонков, сочился свет. Белый, будто искусственный, неживой, но довольно яркий. Мы смотрели, а свет становился все ярче. Разбухая, он выходил наружу.

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я опустил руку, вытянул пальцы. Макс схватил меня за запястья, но я, не глядя, высвободился. И осторожно коснулся исходящего белым свечением позвоночника. Чуть приподнял руку: свет изгибом тонкой белой нити – словно проекция нити спинного мозга – тянулся за моими пальцами, покидал позвоночник измученного посмертной жизнью тела.

Я ничего не ощущал. Ни тепла, ни холода. Я поднимал руку выше, нить тянулась за мной, я прикасался к ней, но никаких осязательных ощущений не было.