Ким Робинсон - Золотое побережье

Улыбается и Джим – хотя он прекрасно помнит, что там будет и Вирджиния, не наверняка, но скорее всего. А также еще пара дюжин других идеальных образчиков Современной Калифорнийской Женщины. Но ему все это до лампочки, говорит он себе. До синей в крапинку лампочки.

Однако вечером, когда Хана подходит к его машине в тех же армейских штанах, орнаментированных поллоковской [45]россыпью пятен краски, и в тяжелом темно-коричневом шерстяном свитере – это не тот, что был на ней вчера, но родной его брат, – Джим непроизвольно морщится. Потом он замечает, что Хана вымыла голову и причесалась – не совсем еще высохшие волосы даже немного курчавятся – потрясающим, как кажется Джиму, образом. Но, если так уж сказать, кому какое дело, кто как выглядит? Уж во всяком случае, не ему. Ему на это начхать. Ему начхать на это с высокой колокольни. Джим выкидывает все мысли о внешности Ханы из головы, открывает перед ней дверцу машины, захлопывает, и они едут к Эйбу.

Эйб живет в пристройке родительского дома, на Седельной горе, на склоне, примыкающем к пику Сантьяго, чуть пониже вершины; отсюда весь округ Ориндж как на ладони, а в хорошую погоду видно и гораздо дальше. Место весьма фешенебельное, в полном соответствии с законом Хэмфри: высота равняется деньгам. Накручивая петли крутого серпантина (ПОСТОРОННИМ ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН), Джим проезжает мимо многочисленных особняков, по большей части – укрывшихся за купами нездешних, экзотических деревьев, сверкающих, как домашние цветочки хорошей, вроде Анджелы, хозяйки. Однако встречаются и дома, кичливо выставленные на всеобщее обозрение.

Зеркальные коробки, напоминающие промышленные комплексы Ирвина.

Пагоды. Замки.

Замысловатые деревянные конструкции, напоминающие игорный дом братьев Грин в Пасадине.

(Картонные халупы в непролазной грязи!)

Побелка и оранжевые черепичные крыши чудовищных построек в стиле испанских миссий.

Цирковые купола из стекла и стали – подражание доминирующему стилю моллов, стоящих внизу, на заливаемой наводнениями равнине.

Ты живешь здесь, вот это уж точно. Это не вызывает сомнений.

Они едут неспешно – и безостановочно глазеют на эту выставку архитектурных экстравагантностей, поднимают на смех большинство из них и завистливо облизываются на те немногие, в которых чувствуется вкус, в которых хочется жить. И раз за разом поражаются, что все это – самые настоящие особняки, а не замаскированные жилища на две-три семьи и многоквартирные дома. Верится с трудом.

– Вроде как увидеть вымершее животное, – замечает Джим.

– Динозавра, щиплющего травку у тебя во дворе.

Дом Бернардов, родителей Эйба, стоит у наружного края одного из крутых поворотов серпантина, почти в самом его конце, на им же принадлежащем участке. Он построен целиком из дерева и широко, несколькими уровнями, раскинулся по склону горы. Перед домом японский сад – карликовые сосны (бонсай, так это вроде называется), нависающие над мшистыми лужайками, большие, странной формы валуны, крохотный пруд с высоким дугообразным мостиком. Время не позднее, еще есть возможность припарковаться рядом с домом. Джим открывает дверцу, они с Ханой идут к пруду, поднимаются на мостик.

– Совсем как у Моджесков, – негромко говорит Хана. – Только лебедей не хватает.

В тот самый момент когда они приближаются к дому, тяжелая дубовая дверь открывается, во двор выходят Эйб и его отец, известный логик, обладатель важных патентов в области компьютерного программирования, а заодно – бывший дипломат и общественный деятель. Доктор Френсис Бернард – самый, наверное, спокойный человек, какого встречал Джим; у него, как и у Эйба, черные волосы и острые черты смуглого лица, но в целом отец и сын мало походят друг на друга. Джим представляет им Хану. Мать Эйба уже две недели как на Гавайях, а теперь туда улетает и доктор Бернард, он как раз направляется в аэропорт.

– Ну что ж, браток… – пожимает ему руку Эйб.

– Тоже мне, браток выискался! – с деланным негодованием фыркает отец. – Увидимся через месяц. Махнув рукой, он идет в направлении гаража.

– Заходите, пожалуйста. – Эйб искоса окидывает Хану любопытным взглядом.

Хана и Джим следуют за Эйбом; пройдя через несколько комнат, они оказываются в бельведере, нависающем над садом. Сад разбит на склоне горы террасами, а за ним, далеко внизу, в тумане горят бесчисленные огни ОкО; по мере того как на землю опускается ночь, огней этих становится все больше и больше. Целое море света.

Привлеченная необыкновенным зрелищем, Хана спускается на террасу, а Эйб с Джимом уходят на кухню работать над закусками. Джим рассказывает самые впечатляющие моменты из европейских приключений калифорнийской компании, в его описании все они приобретают некий глубокий, символический смысл. Эйб изредка прерывает эти путевые зарисовки короткими заинтересованными вопросами – он и сам очень чувствителен к настроениям, общей атмосфере, символичности. А затем буквально парой слов превращает очередной эпизод выспреннего повествования в чистейший фарс – и громко хохочет, словно шутка принадлежит не ему, а самому Джиму. В такие моменты трудно представить себе Эйба безразличным и пренебрежительным, каким, в ощущении Джима, он нередко бывает, сейчас Джим – тоже «браток». В чем тут дело – в общей ли обстановке, а может, тот человек, который привлекает к себе внимание Эйба, становится «братком» на период этого внимания, каковое может отвлечься куда-либо в сторону, а может и вообще, с самого начала, отсутствовать!

Как знать? Эйб – наиболее загадочный и непроницаемый изо всех друзей Джима, большего, пожалуй, и не скажешь. Приходя в этот особняк, Джим всегда вспоминает визиты Шелли к Байрону. Нет, он совсем не самообольщается и не ставит себя на одну доску с Шелли, но все-таки что-то в этой мысли о бедном, идеалистичном поэте, навещающем своего богатого, светского, влиятельного друга, есть – особенно вот сейчас, когда стоишь здесь, на самой крыше округа Ориндж. К ним присоединяется насытившаяся созерцанием ночного ОкО Хана; Джим удовлетворенно – но в то же время с некоторой опаской – наблюдает, как они с Эйбом знакомятся, притираются друг к другу. Хана сидит на соседней с ним табуретке, ветер успел привести копну черных волос в обычное для них кошмарное состояние, выглядит она, пользуясь любимым выражением Денниса, «словно собаки жевали». Однако Эйб получает очевидное удовольствие от разговора с новой знакомой – у Ханы великолепная реакция и не менее великолепное чувство юмора. Тут Джим им не ровня, ему остается только хихикать, да резать на соус стручки жгучего перца. Со всегдашним своим любопытством к работе и образу жизни других людей Эйб подробно расспрашивает Хану о заказчиках, галереях, торговцах картинами; слушая их разговор, Джим узнает много для себя нового.