Юлий Буркин - Звездный табор, серебряный клинок

От суммы, оставленной мне дядюшкой Сэмом, осталось не более половины, но в принципе я мог бы подзанять, взять кредит или крутануться как-то еще...

- Может, мне лучше купить себе корабль?

Лицо Зельвинды исказила презрительная гримаса:

- Если в твоем родном таборе так и принято... - он тяжело на меня посмотрел. - Тогда я не уважаю его атамана.

Плевать я хотел на атамана своего несуществующего табора. Но я знал, что при этих словах я должен дико оскорбиться и схватиться за кинжал. И я конечно же схватился за него.

Глаза Зельвинды одобрительно блеснули.

- Ну, полно, полно, - проронил он. - Я не хотел тебя обидеть, Рома. (Или "рома" с маленькой буквы. Но это не имеет значения.) - Через несколько дней мы будем во владениях графа Ричарда Львовского, владельца множества грузовых звездолетов, обслуживающих государев Двор. Корабли у графа добрые. Там и займешься нашим промыслом.

Всем своим видом Зельвинда показывал, что разговор закончен, и я поплелся восвояси. Я пересказал суть беседы с атаманом Ляле, стиравшей наше белье в пластикатовом корыте. Утерев со лба пот, она озабоченно нахмурилась. Но мне сказала:

- Не кручинься, сердечный мой Роман Михайлович, - теперь уже не делая ошибки в ударении, она упорно называла меня только по имени-отчеству, но мне это даже импонировало, - что-нибудь придумаем.

Прямо как из сказки какой-то. "Что ты, Ванечка, невесел? Что ты голову повесил?.." Как раз в этот момент к нашему шатру подошел молодцеватый чернокудрый паренек по имени Гойка, с которым я за последнее время сдружился более всего. В руках он держал балисет и явно был настроен повеселиться. Концы его невероятной длины усов были заброшены за плечи, а вместо трубки он курил обычные сигареты. Я же еще на корабле дядюшки Сэма был вынужден бросить курить и теперь уже сознательно удерживался от того, чтобы не начать снова. Хотя иногда и тянуло.

- Хай, Рома! - помахал он мне рукой, присаживаясь к костру. - Слышал я, что скоро будет у тебя свой джуз. Прими и меня с моей Фанни. Нарожаем мы множество детей, породнятся они с твоими, то-то радость нам будет. А?

Быстро же тут разносятся слухи. В отличие от меня, он явно уверен в том, что корабль я себе добуду...

- И на добычу меня возьми, - словно прочитав мои мысли, продолжал Гойка. Ведь ты знаешь, в таборе нет равных мне в штурманском ремесле. А в драке тем более. А?

Я неопределенно пожал плечами, но Гойка словно бы и не замечал мою неуверенность.

- А как я узнал об этом деле, так и захотелось мне спеть для тебя одну старую-старую песню, которой научил меня еще мой дед. Тоже, говорят, бравый был штурман, когда нас с тобой и в помине не было. Приготовься же слушать, это длинная песня. А называется она "Баллада о джипси Бандерасе и о том, чего у джипси нельзя отобрать".

"С чего начинается Родина" - пронеслось у меня в голове, а он замолчал и стал, бренча по струнам и трогая клавиши темброблока на корпусе, менять окраску звука. Наконец он что-то выбрал, замер и уставился на огонь. Затем ударил украшенными дешевыми перстнями пальцами по струнам и стал мелко и ритмично перебирать их. Гнусавостью звучание его инструмента напоминало индийский ситар, а мелодикой - испанское фламенко.

Ляля, развесив белье на веревки, подсела к нам. До сих пор я не перестаю удивляться этим кострам на корабле! Жгут древесные поленья, которые стоят безумных денег. Сжигают кислород, из-за чего регенераторам приходится работать с двойной нагрузкой... Но "красиво жить не запретишь". Без этого они, понимаешь ли, не чувствуют себя настоящими джипси!..

Целью долгой Гойкиной увертюры было не привлечение слушателей и даже не введение их в нужное эмоциональное состояние. Насколько я понимаю, а я уже не в первый раз слушал его, Гойка сейчас занимался чем-то вроде самогипноза или медитации, и только после этого он мог петь по-настоящему.

И вот зазвучал его голос:

- Эй, ромалы, слушайте правдивый рассказ,

Что ветер нашептал, который бродит меж звезд,

О том, что жил когда-то, братья, братом меж нас

Бандерас, и глаза его не ведали слез.

Ой, да отсохнет пусть тогда мой подлый язык,

Коль я солгу, когда скажу, что был он так смел,

Как тот, кого не ранит даже плазменный штык,

Как тот, кто и внутри звезды и то б не сгорел.

Ни от кого не бегал и не прятался он,

Наоборот, туда он мчал, где наверняка

Он мог ворваться коршуном в жандармский кордон,

Чтоб взять на абордаж там звездолет вожака...

Это, как Гойка и обещал, действительно была чертовски длинная и крайне поучительная песня. Сперва по смыслу она напомнила мне песенку про капитана, в которой "он краснел, он бледнел, и никто ему по-дружески не спел...". Бандерас, как и тот капитан, влюбился и пропал... Нюансов дальнейшего сюжета я, отвлекшись на собственные посторонние мысли, не уловил, но к концу почему-то все умерли. Как и почему конкретно - не знаю, пропустил мимо ушей, но мораль сей басни была такова: свободу нельзя менять на любовь.

Собравшиеся возле нашего костра соплеменники рыдали, как один, сраженные вдохновенным Гойкиным вокалом. Я тоже, чтобы не оскорблять их чувств, сделал печальное лицо. Хотя подобный сюжет помню еще по уроку литературы седьмого класса, когда мы проходили рассказ Максима Горького "Макар Чудра". А потом по этому рассказу был поставлен упомянутый уже мной фильм "Табор уходит в небо". И так как я видел его раза три, катарсиса от песни не случилось, и я не смог выжать из себя ни одной слезинки. Это при моей-то сентиментальности. Но зато я извлек из этой ситуации некую науку: все в этом мире меняется, кроме анархических цыганских идеалов.

- Все понял? - спросил Гойка, утирая слезы.

Как настоящий художник он сам переживал не меньше, а то и больше публики.

- А то! - ответил я, разведя руки.

Хотел бы я знать, что он имел в виду.

Но именно во время слушания его песни я и замыслил, и почти детально продумал дерзкий план добычи звездолета для своего будущего джуза. А куда деваться?

... И вот мы в засаде на захудалой, с единственным космопортом, геоподобной планетке, именуемой почему-то "Треугольник БГ". Я прекрасно помню альбом Бориса Гребенщикова "Треугольник", но, думаю, это все-таки чистейшее совпадение. Ведь если учесть, что космическая экспансия человечества началась лишь в начале двадцать третьего столетия, то придется признать, что творчество Гребня знали и любили самое малое двести лет. Ох, сомнительно... Хотя, может, планету эту открыл какой-нибудь его прямой потомок, к примеру хранитель семейного музея?

А был ли он вообще - двадцатый век? Иногда мне кажется, что это не настоящая моя память, а ложная, то, что называется "параноидальным бредом". Вот, например, сейчас я вспомнил некоего Бориса Гребенщикова. Мне кажется даже, что я помню некоторые его песни...