Повелитель Красная Дама - 232 [СИ]

Вообразим себе картину: огромная ледяная глыба, уходящая глубоко в толщу земли. Представим, что в этой глыбе заключено бесчисленное множество людей, каждый из которых прожил свою жизнь, служил сосудом для импульсов, обеспечивающих смену эпох, сыграл положенную роль и ныне смотрит на нас с той стороны времени мертвыми, но внимательными глазами.

Историк, то есть человек, готовый ради никому не нужной правды спускаться в холодный колодец и терять, касаясь ледяной глыбы, последние остатки тепла — историк открывает этим мертвецам рты, и они рассказывают о себе великое множество частностей, которые перед лицом нынешней их судьбы, этого вечного ледяного плена, кажутся до смешного бестолковыми и незначительными.

Бессмыслица этого вороха убийств, любовей, страданий и кратких мгновений счастья настолько явна и всеобъемлюща, что это не может не вызвать протеста. Постепенно процесс Жизни отрицает то, что им движет, импульсы его стираются, и мысль о том, что частности не важны перед общим, перестает внушать нам покой и уверенность в себе.

В конце концов, отдельный человек — это тоже всего лишь частность. С осознанием этого в нас зарождается бунт против великого льда. Пускай мы ничем не отличаемся от тех, кто уже вмерз в его громаду, все же мы — это только мы, и проще принять это ограничение, чем предать собственные радость, боль, любовь и отчаяние.

Наши чувства — это все, чем мы обладаем. Протест начинается с верности себе и другим людям. Если жизнь нашего тела и работа нашего ума имеют значение, мы не можем смириться с равнодушием мира ко всему, что есть мы. Равнодушие это, огромное и непобедимое, заставляет нас бросить ему вызов.

Мир и совокупность его законов в миг вызова представляются нам обманом, сперва соблазняющим нас чудесами и радостями, а после, едва иссякнут задор и порыв, оставляющим нас с пустым сердцем и мыслью, что все, что мы считали живым, теплым и исполненным значения, на деле — всего лишь бездушный механизм, обеспечивающий вечное движение процесса. Если некогда мир явился нам всесильным и любящим отцом, ныне мы понимаем, что любовь была иллюзией, средством заставить нас исполнить свой долг. Мы не должны были ни привыкать к этой любви, ни ждать ее проявления снова, но мы привыкли и ждем — с криком отчаяния или в гордом молчании.

В сущности, протест против великого льда — это стремление растопить его, опровергнуть законы истории, утвердить свою правду и добиться любви от процесса, что на любовь не способен. Это стремление оживить замерзших в предвечной глыбе, побороть смерть, создать и навеки удержать мир, полный радости и света.

Стремление это является абсурдным и вместе с тем — теплым и человечным. Есть нечто благородное в желании одушевить шестеренки процесса, в потребности видеть мир живым существом, неравнодушным к своим обитателям.

И вот человек поднимается на борьбу. Он может не знать, кто в действительности его враг, он может вовсе не иметь перед собой врага — однако одна вещь видится ему предельно ясно. Сражаться необходимо, человек начинается, прежде всего, с желания совершить невозможное. И если великий лед истории в своем равнодушии абсолютно непобедим, бросить ему вызов следует хотя бы поэтому.

На стороне великого льда выступают могучие государства, непобедимые армии, суровые, но справедливые законы — одним словом, структуры, чье назначение во времени быть тем общим и всесильным, что призвано не только пережить человека, но и включить его в себя, даровать некий коллективный вариант бессмертия. Если великий лед — образ из царства идей, то все эти вещи можно воспринимать как попытку создать земное воплощение его холодной кристаллической решетки.

В противовес этим грозным силам, человек, идущий против великого льда, вооружен лишь теплом собственной жизни и горсткой беспомощных, но красивых слов. Эти слова остались ему от дряхлого мира, когда-то они были и полнокровнее, и проще, риторика не играет особой роли там, где действуют люди с кипучим огнем в жилах. Для них, охваченных пламенем создания, великий лед истории — всего лишь сказка, им некогда обращать внимание на холод, что идет по пятам. Дрожь, озноб и страх перед надвигающимся ледником предназначены другому времени, в котором животворный огонь начинает гаснуть, и все свободное место заполняют слова.

Таким образом, борьба с великим льдом возможна лишь тогда, когда человек перед ним полностью беззащитен. Это зародыш трагедии, и одна только словесная иллюзия способна обратить ее в красоту. Без этого обрамления трагедия останется просто фактом — голым Ничем, что Когда-то случилось в Нигде.

Но кто нуждается в этой красоте? Для кого предназначена ее бесполезность?

Глефод был одним из многих, кто пытался растопить великий лед теплом своей жизни. И он растопил его — достаточно для того, чтобы самому вмерзнуть в образовавшуюся яму. Это не сделало его умнее, храбрее или значительнее, чем он был, однако для историка — или человека, ищущего в прошлом вдохновения своему «сейчас»— отыскать его среди мертвецов окажется проще.

Это случится еще нескоро — когда кровь мира вновь остынет, и от всех его прежних сил останутся лишь слова. Найдется человек, которого собственные боль, любовь и отчаяние — все эти импульсы, обреченные на угасание — двинут против великого льда. Ища оправдание своему замыслу — ибо он будет прекрасно сознавать, что замысел его безумен — человек этот обратится к мифу, как если бы тот был истиной, а не красотой, окружающей факт.

Он перечтет немало книг, этот человек, он поднимет пыль с древнейших архивов. И со страниц Малой Гурабской энциклопедии, что в его времени будет называться совсем иначе, из пыльных строк забытого романа Томлейи поднимется странный и величавый образ — горстка людей, бросающих вызов неодолимой силе, нелепый, живой и яркий маскарад, преграждающий путь великому единообразному войску.

Человек будущего будет мечтателем, он вдохновится этим образом, иллюзия покажется ему важнее, чем правда или жизнь. Он соберет своих друзей, а те соберут своих, он распалит их красивыми словами и вообразит подвиг там, где возможны только позор и смерть.

Они поверят ему.

Он поведет их на битву.

И мы — другие «мы», но похожие на нас нынешних, как две капли воды — скажем: все повторится заново.

Когда батальон Гирландайо растаял, как сон, и Глефод сменил испорченные брюки на фланелевые штаны, любезно предложенные Лавдаком Муром, с востока, со стороны Освободительной армии, подул такой холодный и упругий ветер, что даже наиболее ушедшие в иллюзию герои вспомнили о реальности и об осени, что начиналась в ней. Закутался в пальто берсерк Дромандус Дромандус, обмотал шарфом стальной ворот доспеха могучий Хосе Варапанг, натянул поверх кольчуги замызганный свитер Эрменрай Чус. То был негласный компромисс с легендой, в которой никакого ветра не было, и все события происходили в некоем статичном, залитом светом мире, где стойкости и мужеству двухсот тридцати двух суждено было проявиться контрастно и четко, как на фотографии.