Пол Андерсон - Три сердца и три льва

— Я не могу лишить тебя твоих родовых привилегий и титулов, — изрек Валтам. — Но роль твоя в имперском совете завершена, и не смей отныне показываться ни во дворце, ни на официальных церемониях. И я сомневаюсь, что теперь у тебя будет много друзей.

— Возможно, — ответил Скорроган. — Я сделал все, что было в моих силах, но теперь, после всех нанесенных оскорблений, я не стану ничего объяснять, хотя бы и мог попытаться. Что же касается будущего Сконтара, то я бы мог посоветовать…

— Довольно, — заявил Валтам. — Ты уже причинил достаточно вреда.

— …обратить внимание на три вещи. — Скорроган вознес копье в направлении далеких сияющих звезд. — Во-первых, помните об этих солнцах. Во-вторых, о том, что делается здесь, у нас, например, о трудах Дирина в семантике. И наконец, оглянитесь вокруг. Посмотрите на дома построенные вашими отцами, на одежду, которую вы носите, вслушайтесь в собственный язык. И через пятьдесят лет вы придете ко мне… придете просить прощения!

Скорроган закутался в плащ, поклонился Валтаму и большими шагами направился через поле к городу. Вслед ему смотрели с горечью и недоумением в глазах.

В городе царил голод: следы его читались всюду — в позах измученных и отчаявшихся, скучившихся вокруг костров и неуверенных в том, переживут ли они зиму. На мгновение Скорроган задумался: "Сколько же из них умрет?" Но он не нашел в себе мужества додумать эту мысль до конца.

Он услышал чье-то пение и задержался. Бродячий бард, из города в город идущий в поисках подаяния, медленно шел по улице, и его истлевший плащ лохмотьями развевался по ветру. Иссохшими пальцами он касался струн и голосом выводил старинную балладу, в которой заключена была вся жесткая мелодичность, весь звучный, железный звон древнего языка, языка Наарайму на Сконтаре. Невеселого развлечения ради Скорроган мысленно перевел две строфы на земной:

Крылатые птицы войны

В диком полете

Будят мертвую зиму

Жаждой морского пути.

Милая моя, пришло мое время,

Пой о цветах,

Чудеснейшая, когда прощаемся.

Не болей, любимая моя.

Ничего близкого. Исчез не только металлический ритм резких, твердых звуков, не только стерлась связь рифм и аллитерации, но, что еще хуже, в переводе на земной это оказалось почти бессмыслицей. Не хватало аналогий. Как можно, например, передать, полное бесчисленных оттенков значения, слово "винкарсраавин" выражением "прощаемся"? Слишком разнятся для этого образы мышления.

Может быть, именно здесь крылся смысл отповеди, данной им высочайшим вождям. Но они не поймут все равно. Не смогут понять. И он остался теперь один перед лицом надвигающейся зимы.

Валка Вахино сидел в своем саду, купаясь в потоке солнечных лучей. Теперь ему редко выпадала возможность для алиакауи — какой бы тут подобрать земной термин? "Сиеста"? Не совсем точно. Кундалоанец отдыхал, но никогда не спал после полудня. Он сидел или лежал во дворе, и солнце проникало вглубь его тела или омывал его теплый дождь. Он позволял мыслям течь свободно. Соляриане называли это сном наяву. Но на самом деле, в земных языках не нашлось бы точного слова, чтобы выразить… что? Что соляриане в любом случае не в состоянии были понять…

Временами Вахино казалось, что он уже давным-давно, много веков, не отдыхал. Тяжелые обязанности военной поры, потом изматывающие путешествия на Землю… Теперь же Великий Дом нарек его Верховным Советником в представлении, будто он понимает соляриан лучше, чем кто-либо в Лидзе.

Возможно. Он много времени провел среди них, любил их. Но… Ради всего святого: как они работают! Словно постоянно боятся опоздать! Можно подумать, что они одержимы злыми демонами.

Конечно, промышленность нужно восстанавливать, нужно реформировать устаревшие методы, иначе никак не получишь столь желанные богатства. Но, с другой стороны, какое это блаженство лежать в саду, смотреть на крупные золотистые цветы, вдыхать воздух, полный несказанного аромата, слушать пение насекомых и размышлять над новым стихом, который складывается в голове!.. Солярианам трудно понять народ, в котором каждый — поэт. Ведь даже самый глупый и необразованный кундалоанец мог, вытянувшись на солнце, слагать поэмы. Что ж, у каждого народа свои способности. Разве можно сравниться с изобретательским гением людей?

В голове Вахино рождались звучные и напевные фразы. Он подбирал их, отшлифовывал, отрабатывал каждый звук, с растущим удовлетворением компонуя единое целое. Да, так будет хорошо. Это запомнится, это будут петь и через сто лет. Валка Вахино не будет забыт. Кто знает, не назовут ли его мастером стихосложения — Алиа Амаути каунанрихо, валапа, вро!

— Простите за беспокойство! — тупой металлический голос, казалось, заскрежетал прямо в мозгу. Нежная ткань поэзии распалась и унеслась в мрачные бездны беспамятства. Несколько мгновений Вахино не ощущал ничего, кроме невосполнимой утраты.

— Еще раз простите, но вас хочет видеть мистер Ломбард. — Звук исходил от робопосыльного, подарка самого Ломбарда. Вахино уже давно раздражало это устройство из блестящего металла, установленное среди старых камней и скульптур. Но он боялся нанести обиду, да и штуковина оказывалась иногда полезной.

Ломбард, шеф солярианской комиссии помощи, был самым важным человеком во всей системе Аваики. И Вахино оценил его деликатность: вместо того, чтобы послать за ним, он явился сам. Только почему именно сейчас?

— Скажи мистеру Ломбарду, что я сейчас приму его.

Сперва ему надо было что-то накинуть на себя: в противоположность кундалоанцам, люди не переносили наготы. Потом он вошел в зал. Приказал установить там несколько кресел земного образца, люди не любят сидеть на плетеных матах… Еще одна причуда!

Землянин был невысоким, коренастым, с шапкой седых волос над плоским лицом. Собственным трудом он выбился из рабочих в инженеры, а затем — в руководители миссии, и усилия эти оставили свои следы. За любую работу он брался с энтузиазмом, и тверд был, как сталь, хотя в общении слыл простым. Обладая поразительно разносторонними интересами, по общему мнению в системе Аваики Ломбард творил просто чудеса.

— Мир дому твоему, — буркнул гость. И видя, что Вахино делает знаки слугам, поспешно добавил: — Только без этих ваших ритуалов! Мне они очень нравятся, но сейчас я просто не могу три часа сидеть за столом и беседовать о поэзии, прежде, чем перейти к делу. Я, собственно, давно хотел, чтобы вы объяснили всем, что с этим пора кончать.

— Но это наш древнейший обычай…

— Вот именно: старый, устарелый — замедляет прогресс. У меня в мыслях нет ничего плохого, мистер Вахино, я хотел бы, чтобы и у нас были такие прекрасные обычаи. Но не во время рабочего дня. Я вас очень об этом прошу.