Клиффорд Саймак - Заповедник гоблинов. Романы

В целом можно полагать, что это увлечение мозгами роботов является напоминанием о торжестве человека над машиной. Но очевидных свидетельств нет. Возможно, что симметричные формы кожухов оказывают определенное эстетическое воздействие. А может быть, их сохраняют как символическое свидетельство о вещах, созданных человеком технологической эры. Они очень прочны и сделаны из волшебного металла, противостоящего и времени, и погоде.

Из Уилсоновской «Истории Конца Цивилизации».

Томас Кашинг всю вторую половину дня окучивал картофель на узкой полоске земли между рекой и стеной. Земля была хорошо возделана. Если не поразит какая-нибудь непредвиденная болезнь, если не ограбит ночью какое-нибудь бродячее племя, если не выпадет другого зла, урожай составит много бушелей. Кашинг немало поработал, чтобы вырастить этот урожай. Он ползал на четвереньках меж скалами, сбивая картофельных жуков маленькой палочкой, которую держал в одной руке, а другой подставляя корзину. Жуков нужно было поймать, чтобы они не расползлись вновь. Он ползал на четвереньках по рядам, мышцы его болели, а безжалостное солнце палило его так, что начинало казаться, будто вместо воздуха теперь повсюду раскаленная пыль. В перерывах, когда корзина чуть не до верху наполнялась копошащимися жуками, он отправлялся на берег реки, сначала обозначив место, где остановился, воткнув палку в землю; затем, сидя на корточках, высыпал содержимое корзины в реку, яростно тряся ее, чтобы выбросить цепляющихся жуков, отправляя их в путешествие, которое мало кто из них переживет; а тех, кто выживет, река унесет далеко от его картофельного поля.

Иногда он мысленно разговаривал с ними. Я не хочу вам вреда, говорил он им, я так поступаю не по злобе, а чтобы защитить себя и своих близких, чтобы вы не ели пищу, на которую рассчитываем мы. Извинялся перед ними, объяснял им, чтобы отвратить их гнев, как древние доисторические охотники извинялись и объяснялись с животными, которых убивали для еды.

В постели перед сном он снова думал о них, снова видел их — золотистую накипь, брошенную в водоворот и быстро уносимую к судьбе, которой они не понимали, не знали, почему их постигала такая судьба, бессильные предотвратить ее, не способные спастись.

Утопив их в реке, он снова возвращался к рядам, снова собирал жуков, чтобы предать их такой же судьбе.

Позже, когда прекратились дожди и солнце безжалостно жгло с безоблачного голубого неба, он таскал ведра с водой на коромысле, чтобы утолить жажду растений; день за днем брел он от реки к полю, выливая воду и снова возвращаясь к реке — бесконечный напряженный труд, чтобы растения процветали и чтобы был запас картофеля на зиму. Существование, думал он, и выживание, купленные такой дорогой ценой. Бесконечная борьба за выживание. Совсем не так, как в те древние дни, о которых писал Уилсон, дрожащими пальцами пытаясь воссоздать прошлое, исчезнувшее за несколько столетий до того, как он поднес перо к бумаге. Вынужденный жестоко экономить, Уилсон писал на обеих сторонах каждого листочка, не оставляя полей, не оставляя белых мест вверху и внизу. И всегда мелким, болезненно мелким и скупым почерком — в попытке вместить как можно больше слов, теснящихся в мозгу. Мучаясь над тем, что история, описываемая им, основывается больше на мифах и легендах, чем на фактах. Этого невозможно было избежать, потому что факты почти не сохранились. Но Уилсона вело убеждение, что факты все же существовали до того, как были забыты. И он писал, мучаясь над обширностью мифов и легенд и все время задавая вопрос: «Что я должен записать? Что должен опустить?» Потому что он не мог записать все, кое-что приходилось опускать. Миф о Месте, откуда уходили к Звездам, он опустил.

Но хватит об Уилсоне, говорил себе Кашинг: ему пора возвращаться к окучиванию, прополке. Сорняки и жуки — враги. Отсутствие дождя — враг. Слишком жаркое солнце — враг. Не только он считал так. Были и другие, возделывавшие крохотные поля зерна и картофеля вверх и вниз по реке вблизи стен, чтобы иметь хоть какую-то защиту от грабителей.

Он окучивал всю вторую половину дня, и теперь, когда солнце скрылось за утесами на западе, он сидел на корточках у реки и смотрел на воду. Выше по течению, примерно в миле, виднелись каменные быки разрушенного моста; кое-какие детали моста сохранились, но перейти по нему через реку нельзя. Еще выше по течению виднелись две большие башни — жилые сооружения, которые в старых книгах называются небоскребами. Похоже, что было два типа таких строений: обычные небоскребы и небоскребы для престарелых. Кашинг мельком удивился такому различию. Сейчас этого нет. Нет разницы между старыми и молодыми. Те и другие живут вместе и нуждаются друг в друге. Юные дают силу, старики — мудрость, они действуют вместе с пользой для всех.

Он сам испытал это, когда впервые пришел в университет и был принят под покровительство Мости и Нэнси Монтрозами; со временем это покровительство перестало быть формальным; он жил с ними и став в сущности их сыном. За последние пять лет он стал частью университета, как будто в нем был рожден. И он наконец познал счастье, которого лишен был в детстве. Теперь, сидя на берегу реки, он признавался себе, что это счастье стало источником тревоги. Преданность пожилой чете, которая приняла его и сделала частью себя, окрасилась ощущением вины. Он многое получил за эти пять лет — он научился читать и писать, познакомился с книгами, рядами стоявшими на полках библиотеки; он научился лучше понимать окружающий мир, каким он был раньше и каким стал теперь. В безопасности за стенами он получил возможность думать, работать над собой. Но он все еще не знал, чего он в сущности хочет.

Он снова, в который раз, вспомнил тот дождливый день ранней весны, когда он сидел за столом среди библиотечных стеллажей. Он уже забыл, что делал тогда, — вероятно, просто сидел и читал книгу, чтобы вскоре вновь поставить ее на полку. Но он с поразительной ясностью вспомнил тот момент, когда открыл ящик стола и обнаружил там стопку листочков — чистых листов, вырванных из книг, исписанных мелким экономным почерком. Он помнил, как сидел, замеров от удивления, потому что понял, кто написал это. Он много раз перечитывал историю Уилсона, и теперь у него не было ни малейшего сомнения, что это записки Уилсона, лежащие здесь в столе много лет после того, как они были написаны.

Дрожащими руками он извлек из ящика листки и положил их на стол. Медленно читал их в убывающем свете дождливого дня и находил материалы, знакомые ему и вошедшие в историю. Но была страница, — точнее полторы страницы, которые не были использованы — это был миф, настолько несообразный, что Уилсон, должно быть, решил не включать его, миф, о котором Кашинг никогда не слышал и, как он узнал позже путем осторожных расспросов, не слышал никто.