Клиффорд Саймак - Заповедник гоблинов. Романы

Нетрудно заметить, что мы почти перестали быть научным заведением. Мы можем обучить лишь немногому; начиная со второго поколения, уже никто не мог давать высшее образование. У нас нет преподавателей физики или химии, философии или психологии, медицины и многих других наук. Да в них и нет необходимости. Какая польза в медицине, если нет никаких лекарств, если нет оборудования для терапии и хирургии?

Мы часто бесплодно рассуждаем, существуют ли другие колледжи и университеты. Кажется вероятным, что существуют, но мы о них ничего не знаем. В то же время мы не делаем попыток искать их, так же как и обнаруживать свое присутствие.

В книгах, которые я читал, содержится много пророчеств о том, что нас ожидает именно такое будущее. Но во всех случаях причиной считали войну. Вооруженные бесчисленными машинами разрушения, главные государства древних дней обладали возможностью уничтожить друг друга (а также и весь мир) за несколько часов. Этого, однако, не произошло. Нет никаких следов опустошений, вызванных войной, и нет никаких легенд о ней.

По всем указаниям, которыми мы сегодня располагаем, гибель цивилизации вызвана гневом большей части населения против созданного технологией мира, хотя этот гнев во многих отношениях был неверно направлен…»

Дуайт Кливленд Монтроз был худым человеком небольшого роста, коричневая кожа лица оттенялась белоснежными волосами и сединой усов, густые брови казались восклицательными знаками над яркими голубыми глазами.

Он тщательно подчистил тарелку, вытер усы и выпрямился.

— Как дела с картофелем? — спросил он.

— Сегодня кончил окучивать, — сказал Кашинг. — Думаю, что это в последний раз. Теперь можно оставить. Даже град теперь не повредит.

— Ты слишком много работаешь, — сказала Нэнси. — Больше, чем можешь.

Эта маленькая женщина с кротким выражением лица напоминала птицу, съежившуюся к старости. Она с любовью взглянула на Кашинга.

— Мне нравится моя работа, — ответил он. — Я горжусь ею. Другие умеют делать другое. А я выращиваю хорошую картошку.

— И теперь, — резко сказал Монти, расправляя усы, — полагаю, ты уходишь?

— Ухожу?!

— Том, сколько ты с нами? Шесть лет, верно?

— Пять, — ответил Кашинг. — В прошлом месяце исполнилось пять лет.

— Пять лет, — сказал Монти. — Пять лет… Достаточно, чтобы узнать тебя. Последние месяцы ты беспокоен. Я не спрашивал тебя, почему. Мы, я и Нэнси, вообще не расспрашивали тебя.

— Да, не расспрашивали, — согласился Кашинг. — Вероятно, временами со мной было трудно…

— Никогда, — сказал Монти, — никогда. Ты знаешь, у нас был сын…

— Сейчас он был бы как ты, — сказала тихо Нэнси. — Умер шести лет…

— Корь, — сказал Монти. — Раньше люди знали, как справляться с корью. Раньше о ней почти и не слыхали.

— И еще шестнадцать, — вспоминала Нэнси. — С Джоном семнадцать. Все от кори. Это была ужасная зима. Самая плохая из всех.

— Мне жаль, — сказал Кашинг.

— Сейчас легче, — сказал Монти. — Конечно же, печаль осталась и будет с нами всю жизнь. Мы редко говорим об этом, потому что не хотим, чтобы ты думал, что ты занял его место. Мы любим тебя и так.

— Мы любим тебя, — мягко повторила Нэнси, — потому что ты Томас Кашинг. Из-за тебя мы меньше горюем. Том, мы обязаны тебе больше, чем можем дать.

— Мы имеем право говорить с тобой так, — сказал Манто, — конечно, это необычный разговор. Знаешь, это становится невыносимым. Ты ничего не говоришь нам, считая, что мы ничего не замечаем. Тебя сдерживает преданность. Мы видим, что ты задумал, но ты скрываешь это от нас, боишься нас встревожить. Мы боялись с тобой говорить: думали — ты решишь, будто мы хотим, чтобы ты ушел. Но теперь мы считаем, что должны тебе сказать: иди, если ты действительно хочешь этого. Мы видим, как ты все последние месяцы хотел поговорить с нами и боялся. И тебе хочется быть свободным.

— Это не совсем так, — сказал Кашинг. — Не просто желание быть свободным, а …

— Место, откуда уходят к Звездам, — сказал Монти. — Я так и думал. Когда я был моложе, мне тоже хотелось уйти. Хотя теперь я не уверен, что смог бы это сделать. Мне кажется, что за все эти столетия мы, люди университета, заболели агорафобией… Мы так долго жили здесь, так приросли к своему городку, что никто из нас не способен уйти.

— Значит, вы думаете, что в записках Уилсона правда? — спросил Кашинг. — Что на самом деле существует Место, откуда уходили к Звездам?

— Не знаю, — сказал Монти. — И не буду гадать. С того времени, как ты показал мне эти записки, я все время думаю об этом. Не романтические мечты о том, как хорошо, если бы такое место действительно существовало, а оценка фактов и сведений. И, взвешивая все известное нам, я должен тебе сказать, что это вполне возможно. Мы знаем, что человек вышел в Солнечную систему. Мы знаем, что люди летали на Луну и на Марс. И в свете этого мы должны спросить себя: удовлетворились ли люди Луной и Марсом? Я думаю, нет. Если у них была возможность, они покинули Солнечную систему. Мы не знаем, была ли у них такая возможность, потому что последние столетия перед Катастрофой скрыты от нас. Сведения об этих столетиях убраны из книг. Люди, вызвавшие Катастрофу, хотели, чтобы воспоминания об этих столетиях изгладились, и мы не знаем, что тогда происходило. Но судя по прогрессу человечества за то время, о котором нам хоть что-то известно, мне кажется несомненным, что они приобрели возможность выхода в глубокий космос.

— Мы так надеялись, что ты останешься с нами, — сказала Нэнси. — Мы думали, может, это мимолетное желание, оно пройдет. Но теперь нам ясно, что это не так. Монти и я не один раз говорили об этом. Теперь мы убеждены, что ты почему-то хочешь уйти.

— Меня беспокоит одно обстоятельство, — сказал Кашинг. — Вы, конечно, правы. Я старался набраться храбрости, чтобы поговорить с вами. И не решался. Но каждый раз, как я принимал решение не уходить, во мне что-то протестовало. Меня беспокоит, что я не знаю причины этого. Я говорю себе, что хочу увидеть Место, откуда уходили к Звездам, но есть в глубине еще что-то. Может быть, это дикая кровь говорит во мне? В течение трех лет до того, как постучаться в ворота университета, я был диким лесным жителем. Мне кажется, я говорил вам об этом.

— Да, ты говорил нам.

— Но вы никогда не расспрашивали. А я не рассказывал.

— Тебе и не нужно рассказывать, — мягко сказала Нэнси.

— Теперь нужно. Рассказ будет недолгим. Нас было трое: моя мать; дед, отец матери; и я. Был и отец, но я его почти не помню. Большой человек с черными усами, которые кололись, когда он целовал меня.

Он не думал об этом многие годы, вернее заставлял себя не думать, но теперь вдруг увидел все ясно, как днем. Маленький овраг, отходивший от Миссисипи в холмистой местности, что в неделе ходьбы к югу. Маленький ручеек с песчаным дном бежит по лугам, стиснутым крутыми утесами; ручей питает источник, пробивающийся из земли у начала оврага, где смыкаются холмы. Рядом с источником стоял дом — маленький дом, посеревший от старости, и этот мягкий серый цвет превращал его в тень меж холмами и деревьями, так что его невозможно было разглядеть, если не знаешь, что дом здесь, не увидишь его, пока не наткнешься. На небольшом расстоянии находились еще два маленьких серых строения, которые так же трудно было рассмотреть, — полуразрушенный сарай, где помещались две лошади, три коровы и бык, и курятник, почти обвалившийся. Ниже дома находился огород и участок картофеля, а выше, в маленькой долине, отходящей от оврага, — небольшое поле пшеницы.