Гильермо Дель Торо - Форма воды

«Берни, должно быть, прав, – думает Джайлс, ощущая, что вот-вот заплачет в ответ на это проявление великодушия. – Я стар, сентиментален, привязан к другому времени».

– Я не могу сказать вам, что это значит для меня… Я работаю в одиночестве… Поэтому разговоры… Я говорю с подругой, она моя соседка, но мы тут с ней… – отчаянные знаки Элизы все еще горят болью на его спине, точно следы от кнута. – Откровенно говоря, она не очень любит болтать. Так что… я благодарю вас от всего сердца. И вы должны звать меня Джайлс, – он выдавливает улыбку, очень хрупкую, как хрупок сейчас и весь его череп, ткни, и развалится, как Анджей. – Вы не можете субсидировать меня с помощью этого пирога и именовать меня «партнер».

Смех Бреда точно солнечный свет, колышущаяся на ветру трава.

– Черт, я никогда не слышал такого имени, честно говоря.

И по изгибу его губ Джайлс видит, что его настоящее имя озвучивается с той же легкой приязнью, с какой и рассказ о происхождении самого Бреда из совсем не южной Канады. После этого он не должен искать намеков, ему не придется шарить в телефонной книге, точно влюбленный школьник; не будет больше унижения, чашу которого он испил до дна.

Этим худшим утром в жизни Джайлса он находит путь к спасению.

– Я бы хотел знать правду, – произносит он медленно и четко.

Он сам готов рассказать все: что рекламная кампания, о которой он врал Бреду, закончилась тем, что он отдал свою топорную мазню добросердечной секретарше, что у него нет будущего, нет надежды.

И, видимо, именно поэтому он сдался давно сдерживаемому желанию, точно ребенок, очарованный видом пирожного. В прошлый раз он объяснил Бреду, откуда взялись «танталовы муки», как Тантал тянулся к фруктам или воде, но не мог получить ни то, ни другое.

Теперь руку тянет сам Джайлс, кладет ее на запястье Бреда, теплое, как хлеб из печи.

– Мне тоже нравится с тобой беседовать, – говорит он. – И я бы хотел узнать тебя лучше. Если ты сам этого желаешь. Бред… это настоящее имя?

Веселье исчезает из глаз Бреда так быстро и бесшумно, словно он опустил веки. Раздвигаются плечи, он выпрямляется… не шесть футов три дюйма или три и четыре, но десять футов, сто, тысяча, что тянутся от стойки прямиком в стратосферу. Ладонь Джайлса соскальзывает и падает на холодное стекло, увядшая, покрытая пятнами и вздутыми венами, трясущаяся ладонь.

И с доступных только богу высот доносится голос без малейшего следа мягкого южного акцента:

– Что ты делаешь, старик?

– Но я… вы… – Джайлс немеет, мертвеет, как насаженная на иглу ящерица. – Пирожное… вы… мне…

– Я угощаю всех сегодня, – говорит Бред. – Поскольку обручился вчера вечером. Вон с той дамочкой.

Горло Джайлса перехватывает, поскольку тот же палец, что недавно указывал на бесплатное пирожное, сейчас направлен в сторону Лоретты, этого гладкого юного существа, ежащегося и хихикающего апогея нормальности.

Джайлс смотрит на Лоретту, затем на Бреда. На Лоретту, на Бреда. Туда – обратно. Бессмысленная гимнастика.

Следующими в очереди оказывается черная семья – мать, отец и ребенок. Одновременно они смотрят на меню под потолком, обсуждая связанные с пирожными замыслы.

Лицо Бреда красное от отвращения и гнева, и этот гнев нужно на кого-то обратить.

– Эй! – кричит он. – Только навынос! Мест нет!

Семейство негров замолкает, их головы поворачиваются, да и все прочие головы в помещении, в сторону кипящего Бреда. Мать обнимает ребенка за плечи и произносит:

– Тут много свободных…

– Все зарезервированы! – рычит Бред. – На целый день! На неделю!

Любые возражения тонут в огне его бешенства, и Джайлс, глядя на это, ощущает, как кружится его голова. Он хватается за стойку, чтобы не свалиться со стула, но обнаруживает, что и стойка скользит под его пальцами.

Позади Бреда на экране ТВ появляются кадры очередного протеста черных, то, что показывают каждый день, на что люди смотрят, гладя белье, и не чувствуют ничего. Только Джайлс не может выносить зрелища, от презрения к себе его тошнит.

Он обладает привилегией – да, привилегией – не выставлять напоказ свой статус меньшинства, но если у него оставалась хоть капля гордости, он не должен был решаться на то вороватое движение через стойку.

Он бы встал рядом с теми, кто не боится подставлять черепа под дубинки.

Опозорить себя – одно, но позволить, чтобы из-за тебя унижали невинных, – совершенно другое, и на второе он пойти не может.

– Не разговаривайте с ними так, – говорит Джайлс.

Бред поворачивает голову:

– Вам, мистер, лучше уйти. Здесь бывают люди с детьми.

Звонок над дверью брякает, возвещая, что отец негритянского семейства, наверняка знакомый со вкусом крови из разбитой губы, уводит своих прочь.

Бред водружает на лицо лучистую улыбку – Джайлс думал, что она для него, – выкрикивает с подчеркнутым акцентом:

– Заходите к нам еще!

Джайлс смотрит на пирожное с лаймом – цвет тот же, что и у его желатина. Синтетический, неестественный зеленый. Осматривает «Дикси Дау», гадая, куда исчезла пульсация света, жидкое мерцание хрома и радуги света? Кладбище дешевого пластика.

Он встает и понимает, что ноги держат куда лучше, чем он мог ожидать.

Когда Бред снова глядит в его сторону, Джайлс понимает, что объект его фантазий не так уж и высок в конце концов, на самом деле они примерно одного роста, плюс-минус. Художник поправляет бабочку, очки, отряхивает кошачью шерсть с одежды.

– Когда вы рассказывали мне о франчайзинге, я был впечатлен, – объявляет он. – Признаю. Декорации, как они развозят рецепты, все остальное.

Джайлс делает паузу, в ужасе от того, каким деревянным сделался его голос. Другие посетители выглядят так, словно чувствуют нечто похожее, и он, пусть и напрасно, желает, чтобы семейство черных могло слышать его.

Чтобы его отец был здесь, и Берни Клэй, и мистер Кляйн, и мистер Саундерс.

Чтобы каждый, кто когда-либо унижал его, находился рядом и мог его слышать.

– Но знаете ли вы, молодой человек, что такое франчайзинг на самом деле? – Джайлс делает широкий взмах рукой. – Это безвкусная, трусливая, вульгарная и свинская попытка фальсифицировать, запаковать и продать магию общения между людьми, которую продать нельзя. Между людьми, которые сидят за одним столом и что-то значат. Вы не можете торговать алхимией человеческой привязанности, поскольку вы никогда не знали ее. Ну а я знал. Поскольку есть люди, значимые для меня. И она, я уверяю вас, слишком умна, чтобы появиться здесь.

Он поворачивается на пятках, лицо Бреда остается за спиной, в компании ТВ, Джайлс же марширует через кафе, где царит тишина, нарушаемая лишь завыванием кантри.

И он у самой двери, когда Бред находит слова: