Брендон Сандерсон - Пепел и сталь (сборник)

Кельсер сжал двумя пальцами маленький трепещущий клочок бумаги. Ветер попытался вырвать его и унести прочь, но Кельсер крепко держал бумагу.

Рисунок на ней был неправильным. Он раз двадцать пытался изобразить его правильно, повторить изображение, которое она всегда носила при себе. Кельсер был уверен, что оригинал погиб: не осталось ничего, напоминающего о ней, ни одного свидетельства. Так что он безнадежно пытался воссоздать ценимое ей изображение.

Цветок. Так его называли. Миф, сказка, мечта.

— Прекрати это делать, — проворчал его спутник. — Надо мне отучить тебя рисовать их.

— Попробуй, — мягко отозвался Кельсер, складывая клочок бумаги и убирая его в карман рубашки. Позже он вновь попытается; лепестки должны быть больше похожи на слезы.

Кельсер спокойно взглянул на Геммела, потом улыбнулся. Улыбка казалась натянутой; как можно улыбаться в мире без нее?

Но Кельсер не перестал улыбаться: надо сохранять улыбку, пока она не станет естественной. Пока тупая боль, скрученная в узел внутри него, не распустится и не позволит чувствовать снова. Если это возможно.

Возможно. Пожалуйста, пусть будет возможно.

— Рисунки заставляют тебя думать о прошлом, — бросил Геммел. У старика была спутанная седая борода, а волосы на голове были столь неухожены, что простой порыв ветра, казалось, их причесывал.

— Так и есть, — ответил Кельсер. — Я ее не забуду.

— Она тебя предала. Живи дальше, — Геммел не стал ждать ответа Кельсера; он шагнул прочь. Он часто прерывал спор на середине.

Кельсеру хотелось крепко закрыть глаза — но он этого не сделал. Он не выплеснул свою ярость в закат, пусть и хотел. Вместо этого он отбросил мысли о предательстве Мэйр; не стоило даже и рассказывать Геммелу о своих тревогах — а он это сделал. Вот так.

Кельсер с усилием улыбнулся шире; Геммел бросил на него быстрый взгляд.

— Ну и жутко ты выглядишь, когда так делаешь.

— Это потому что ты никогда в жизни по-настоящему не улыбался, старая куча пепла, — отозвался Кельсер, следуя за Геммелом по короткой стене к краю крыши. Они поглядели на расстилавшийся внизу Мантиз, почти утонувший в пепле. Здесь, на дальнем севере Западной Провинции, не умели чистить улицы так же, как в Лютадели.

Кельсер считал, что здесь будет меньше пепла — тут же поблизости был лишь один вулкан. Казалось, что пепел падал реже. Но его было как будто еще больше — как раз потому, что никто его толком не убирал.

Кельсер провел рукой по краю стены. Эта часть Западной Провинции ему никогда не нравилась; здешние здания казались… расплавленными. Нет, не так — они были слишком округлыми, лишенными углов, лишь изредка — симметричными: одна сторона здания могла быть выше или круглее.

Но вот пепел был знаком. Он покрывал здание так же, как и везде, придавая всему общий оттенок черного и серого. Слой пепла покрывал улицы, цеплялся за коньки крыш, скапливался в переулках. Вулканический пепел был похож на сажу — куда темнее, чем пепел от обычного огня.

— Которая? — спросил Кельсер, повернувшись к четырем огромным цитаделям, вторгавшимся в панораму города. Мантиз был крупным городом по меркам этой провинции, однако — конечно — он не шел ни в какое сравнение с Лютаделью. Ни один город не шел в сравнение с ней. И все же, этот город впечатлял.

— Шезлер, — ответил Геммел, указывая на высокое стройное здание близ центра города.

Кельсер кивнул.

— Шезлер… Я легко смогу пройти к нему. Понадобится костюм — хорошая одежда, немного украшений. Там должно быть место, чтобы спрятать бусину атиума, так что понадобится еще и молчаливый портной.

Геммел фыркнул.

— У меня лютадельский акцент, — продолжил Кельсер. — Судя по тому, что я услышал на улицах, лорд Шезлер с ума сходит по лютадельской знати. Он будет лебезить перед тем, кто себя правильно выставит: ему нужны связи в обществе, близком к столичному. Я…

— Ты думаешь не как алломант, — сердито оборвал его Геммел.

— Я применю эмоциональную алломантию, — возразил Кельсер. — Склоню его к…

Геммел внезапно взревел и рванулся к Кельсеру — тот даже не успел среагировать. Сильные пальцы сжали рубашку на груди Кельсера, и он полетел на землю; старик навис над ним, оттолкнувшись от черепицы на крыше.

— Ты рожденный туманом, а не уличный льстец, подбирающий мелочь! Хочешь снова попасть в тюрьму? Хочешь, чтобы его прислужники схватили тебя и послали туда, где тебе место? Хочешь?

Кельсер уставился на Геммела сквозь дымку расстилавшегося вокруг тумана. Иногда Геммел казался скорее зверем, чем человеком; он забормотал себе под нос, словно беседуя с не видимым и не слышимым для Кельсера другом. Потом наклонился еще ближе, не прекращая бормотать; дыхание его было резким и быстрым, глаза — расширенными и бешеными. С головой у него точно было не все в порядке. Более того, здравого рассудка в нем оставалась лишь малая толика, да и та начинала исчезать.

Но он был единственным знакомым Кельсеру рожденным туманом и, чтоб его, Кельсеру надо было у него учиться. Или так, или пойти в ученики к аристократу.

— А теперь слушай, — сказал Геммел почти умоляющим голосом. — Хоть раз послушай. Я учу тебя драться. Не разговаривать. Это ты уже умеешь. Мы сюда явились не для того, чтобы ты играл в аристократа, как раньше. Я не позволю тебе проложить себе путь разговорами, не позволю. Ты — рожденный туманом. Ты должен драться.

— Я пользуюсь всем, чем могу.

— Ты должен драться! Хочешь снова стать слабым, хочешь дать им снова тебя сцапать?

Кельсер промолчал.

— Ты хочешь отомстить? Хочешь?

— Да, — прорычал Кельсер. В его душе шевельнулось нечто огромное и темное, разбуженное словами Геммела. Это чувство прорезалось даже сквозь пустоту.

— Хочешь убивать, правда? За то, что они сделали с тобой и тем, что было твоим? За то, что забрали ее у тебя? Хочешь, мальчик?

— Да! — рявкнул Кельсер, воспламенив металлы и отшвырнув Геммела назад.

Воспоминания. Темные дыры, обрамленные бритвенно-острыми кристаллами. Ее предсмертные всхлипы. Его всхлипы — пока его ломали. Крушили. Разрывали.

Его крики — когда он заново создал себя.

— Да, — сказал Кельсер, поднимаясь на ноги и чувствуя внутри жар свинца. Он заставил себя улыбнуться. — Да, мне есть, кому мстить, Геммел. Но я отомщу по-своему.

— И как же?

Кельсер заколебался.

Чувство было незнакомым. Раньше у него всегда был план, планы внутри планов. Теперь, без нее, без чего-либо… Та искра погасла, искра, что всегда заставляла его тянуться за пределы возможного для других. Она вела его от плана к плану, от аферы к афере, от богатства к богатству.