Чайна Мьевилль - Неприкаянные письма

Когда Джо вернулся, то посмотрел на нас обоих по очереди, и я заметил, что волос у него на голове (у него всегда спереди волосы были длиннее, не совсем как у «Бродячих кошек» [51], но нечто в том же духе) немного поубавилось с тех пор, как я видел его в последний раз.

– Ваза – прелесть, – сказал он.

Джейн на мгновение смешалась, потом улыбнулась.

– Благодарю вас! Так, старая вещица, я ее… и не вспомню, откуда она у меня.

Джо обернулся ко мне, насупившись. Я удерживал взгляд между ним и Джейн.

– Он говорит о… – начал я, но не договорил.

– Я говорю о том, что вы с нею устроили. Классика mise en abоme [52].

Джейн выразила недоумение.

– Спасибо, – сказал я, начиная сожалеть о своей затее.

– Извините, Джо, – произнесла Джейн, поднимаясь на другой уровень вежливости, как поступила бы, почувствовав, что сама зажата в угол. – Я не совсем понимаю. Догадываюсь, что это, видимо, из-за какой-нибудь затеи Ника, так? – И это, метнув в меня пристальный взгляд.

– Пойду лучше на стол накрою, – сказал я.

Когда я ушел, то слышал, как Джо принялся разъяснять Джейн значение термина « mise en abоme », и Джейн вышла на площадку взглянуть на вазу.

– Как я могла пропустить такое? – приговаривала она – громче и слегка с надрывом. – Почему это Ник мне не сказал?

Мы ели, усевшись вокруг кофейного столика, подхватывая курицу чана и бомбейскую картошку индийскими лепешками.

– Так сколько эта картинка уже здесь? – спросила Джейн.

– Со вчерашнего дня всего лишь.

– Не понимаю, как я могла ее пропустить. Ты должен был мне сказать! – укорила она, саданув мне под ребра, как бы игриво. Хм, вполне игриво, чтоб у Джо сложилось впечатление игривости.

– Так, – поднял Джо взгляд от пустой тарелки и перевел его на меня в явной готовности сменить тему, – как у тебя дела-то?

– Отлично. Только что нашел по-настоящему великий роман. Роман первый, но автор не желает, чтоб я представлял его как дебют. Он с севера, но не желает, чтоб его включали в категорию северных писателей. То и дело меняет дату своего рождения.

– Похоже, тяжкая работа, – сказала Джейн.

– Роман того стоит, – сказал я.

– О чем он? – спросил Джо.

– О Лондоне. Прорехах в ткани действительности. О кризисе. Личном кризисе. Еще шпионаж, но это как бы на втором плане. И о картах. Много всякой всячины про географические карты.

– Еще один для книжного клуба Ричарда и Джуди, – произнесла Джейн без тени улыбки.

Я потянулся и остатком лепешки подчистил карри с ее тарелки.

– Ты что?!

– Еще выпьем? – предложил я, вставая.

Вернулся с двумя бутылками пива и початой бутылкой вина. Разговор велся о повышенном давлении Джо.

– Полагаю, я мог бы бросить, – говорил он, – но из этого вовсе не следует, что я слишком много пью.

– Мне унести это обратно? – спросил я, убирая пиво, которое готов был предложить гостю.

– Ха-ха, нет. Давай сюда.

– Твое здоровье, – сказал я, и мы звонко чокнулись бутылками.

Когда Джо ушел, мы отнесли всю грязную посуду на кухню.

– Я помою. Ты отдохни, – сказал я.

– Это мое место. Мне и мыть, – возразила Джейн.

Мыть стали вместе, несколько минут – молча. Джейн вымыла сковородку и поставила ее на попа в сушку. Я взял ее, чтобы вытереть.

– Посуду можно оставлять в сушке, пусть стекает, – сказала она.

– Вообще-то… – начал я, подхватив кончик кухонного полотенца и стирая им остатки грязи внутри сковородки. Я сознавал: мне разом хотелось дать понять Джейн, что после нее в сковородке осталась грязь, и одновременно не хотелось, чтоб она узнала об этом.

Она бросила свои дела и устремила на меня проницательнейший из своих взглядов. Я продолжал вытирать сковородку внутри. Остатки пригорели, и нужно было постараться. Я потянулся еще за одним концом полотенца, а Джейн взялась вскрывать рулон бумаги у меня под рукой, потом убирать рулон от меня подальше, ухватившись за сковородку, которую я держал в руках, но я не выпустил, и мы ненадолго втянулись в войну кто-кого-перетянет. В конце концов я уступил, и Джейн швырнула сковородку обратно в раковину, откуда донесся – едва различимо, но безошибочно – приглушенный звук разбившегося под водой стекла. Мы оба уставились на грязную воду.

– Черт, – вырвалось у меня. – Извини. Виноват.

– Не бери в голову, – сказала она, повернувшись лицом к окну. На соседской кухне напротив женщина закончила мыть кастрюлю и передала ее стоявшему рядом мужчине, который, взяв кастрюлю, принялся вытирать. – Это старые стаканы.

– Но я, похоже, бью их по одному в неделю.

– Не важно.

Мы оба застыли на какое-то время, как манекены, пялясь на соседей, которые мирно и на пару занимались мытьем посуды.

– Послушай, – сказал я, – извини, что я не рассказал тебе про картинку. Или хотя бы спросил. Следовало бы спросить тебя, не важно, рассказал или нет.

– Подумаешь, делов-то, – отозвалась она.

Хотелось спросить: если и делов-то нет, то отчего начинает чудиться, словно – есть.

Ярким безоблачным днем я приехал на поезде в городок в графстве Суррей, больше всего известный своей школой-интернатом. Я, хотя и не бывал там никогда прежде и возле станции не было указателя, где находится школа, сразу зашагал вперед и, лишь когда подумал, что, возможно, иду не туда, обогнул поворот – и вот она, слева от меня, викторианская фантазия готических башен, шпилей и горгулий в песчанике светлых тонов, сияющем поразительным теплом в холодный день.

Учитель английского языка, м-р Уэйкелинг, встретил меня и повел в библиотеку, а оттуда в комнату с высоким потолком, отделанную панелями темного дерева и уставленными в каре столами. По трем сторонам этого квадрата сидели две дюжины сообразительных на вид учеников, лет, наверное, 14–15. М-р Уэйкелинг представил меня, напомнив, что после группового занятия им нужно собраться в классе Мэри Олив [53], где он будет представлять писателей, вошедших в список финалистов конкурса на лучший рассказ о призраках, на котором я выступил судьей от школы и где я объявлю победителя.

После ухода м-ра Уэйкелинга я задал молодым людям несколько вопросов и выяснил, что в классе находятся два писателя-финалиста, но что оба они позже придут в класс Мэри Олив читать свои произведения. Поскольку ученики работали над заданием, я открыл свой ноутбук. В то утро я вернулся к роману Иэна, до этого пару недель пришлось заниматься другими делами. Я дошел до того места, где рассказчик, Уайтхед (имя его мы так и не узнаем, только то, что оно начинается с Р), исповедуется в сексуальных фантазиях в отношении девочки-подростка, которую видит в школе обучения собак. Я говорю «исповедуется», но в романе Иэна и тени исповеди нет. Так, очередная подробность нечистой и гнетущей жизни рассказчика. Нечистой и гнетущей – в какой-то мере, зато в высшей степени захватывающей для читателя. Этим-то роман Иэна и поражал: материал неприятный, но не возникало желания бросить чтение, частично, наверное, и из-за отсутствия нравственного подтекста.