Чайна Мьевилль - Неприкаянные письма

– А я вам говорю, – убеждала женщина на повышенных тонах, – оно было послано моему брату, Джонатану Оуксу. Оно не было доставлено, значит, должно было сюда попасть.

– Ну, и где же он? – допытывался м-р Бурсток.

– Он болен. Меня прислал.

– Где же тогда ваши документы? Покажите мне доказательство того, кто вы такая. Где же тогда доверенность вашего брата? – Женщина молчала. – Я так и знал, его нет, – рокотал м-р Бурсток, явно мелочно довольный своей властью карать и миловать вопиющую беспомощность. – Тут вам не прилавок распродажи старья, тут вам собственность Королевской почты, в которой вам не порыться! Пойдите прочь.

Женщине можно было дать сколько угодно лет, от девятнадцати до сорока, потому как вела она себя так, будто в ракушку укутана, где прятала от чужих глаз сколько угодно истин. Она подняла руку и наставила длинный, тонкий изогнутый палец на управляющего. Только и всего, однако жест выразил все, что требовалось.

Эва коротко охнула, чего м-р Бурсток, похоже, не услышал, зато женщина услышала. Она метнула взгляд туда, где затаилась Эва, поискала и выискала ее среди теней. Бросила туда долгий пристальный взгляд, потом отступила, не отрывая перста указующего от толстой красной физии м-ра Бурстока до тех пор, пока спиной вперед не отошла к двери и не вышла за порог.

Эва осталась стоять, прижав руки к груди, чувствуя сильные толчки сердца, будто оно пыталось последовать за той девушкой, женщиной. Будто… будто… будто…

Тут м-р Бурсток начал оборачиваться, и Эва припустила прочь от двери по проходу к себе в каморку. Подобрала пакет, предназначавшийся Джонатану Оуксу, и сунула в него листочки органайзера. Заслышала тяжкую поступь м-ра Бурстока и сунула пакет в карман жакета. Эва глубоко вздохнула и занялась дальнейшим содержимым пластикового ящика, поджидая, когда прибудет управляющий с утренним визитом.

По пути домой Эва почувствовала, что за ней следят.

«Не глупи, – подумала она, – просто чувство вины разыгралось». Мелкотравчатая вина-то: сразу отличишь от чего-то настоящего. Письмо все еще лежало у нее в кармане, прожигая, казалось, дыру в ткани над бедром. «Ты умыкнула собственность Королевской почты».

Чем ближе она подходила к станции, тем сильнее становилось ощущение, и, не выдержав, Эва глянула через плечо. В потоке дневного солнечного света силуэтом виднелась следовавшая за нею фигура – не слишком близко, но и не слишком далеко. Сердце замерло, но фигура вошла в тень от какого-то конторского здания, яркая корона рассеялась и обратилась в женщину в черно-красном, с волной колышущихся за нею волос.

Эва, глядя перед собой, ускорила шаги и услышала, как и другая походка сделалась торопливее. Не настолько, чтоб всерьез сказать: «Я тебя догоняю», – а скорее, чтоб подразнить, потерзать, предупредить, мол, догоню в любое время, когда мне только, блин, охота придет. До станции она доберется, только вдруг никого вокруг не окажется? Такое порой случается; положим, не часто, но все-таки. Справа показался паб, тот самый паб, мимо которого она каждый день ходила вот уже десять лет, тот самый паб, куда ее настойчиво приглашал м-р Бурсток, тот самый паб, в котором до того ноги ее не было.

Толчком открыла она дверь и зашла в «Олень и псы». Было мало света, и пахло вроде пивом, но подошвы ее не липли к деревянному полу, а место, которое она выбрала, не было ни сырым, ни липким. Женщина за стойкой улыбнулась – ярко крашенная блондинка-паучиха в паутине из стекла, металла и зеркал.

– Чего налить тебе, милочка?

– Джин с тоником, пожалуйста, – пролепетала Эва, хотя в жизни не пила ничего такого. Мать, бывало, рассказывала ей о двоюродной бабке Агате, которая шаталась по клубам и пивала такое и, уж конечно же, по словам Бесс, творила с мужиками такое, что и довело ее до беды. Эва повторила, будто убеждаясь, что мать, где бы ни находилась, ее услышит: – Джин с тоником.

Она расплатилась и уставилась на прозрачную жидкость, восторгаясь тем, как тычется лед в краешек лайма, как сдвигают его и раскачивают крохотные пузырьки, поднимаясь вверх и лопаясь на поверхности. Барменша направилась в дальний угол бара обслужить двух старичков, что смотрелись постоянной принадлежностью заведения.

Эва скорее почувствовала, чем увидела, как кто-то сел рядом. Понадобилась череда мгновений, чтобы повернуть голову, встретиться взглядом с этими темными-темными глазами, заметить глянец на этих красных-красных губах.

Частички татуировки выглядывали из-под горла женской футболки, и Эве захотелось узнать, что за рисунок прячется под ней, даже рука зачесалась оттянуть ткань и посмотреть, что под ней. Она сжала в кулак одну руку, потом вторую и уложила кулаки по обе стороны своего стакана.

– Привет, цыпка, – произнесла женщина. – Я Люси.

– Я вас видела.

– Знаю, что видела, потому и пошла за тобой. – Она склонилась к столу. – Тебя как звать?

– Эва. – Слетело с языка, остановить не успела.

– Надеюсь, ты сумеешь мне помочь, Эва. – Имя Люси произнесла красиво, по-взрослому, Эва даже поежилась внутренне: женщина не сокращала его и не тянула, будто кличку какой-то глупой девчонки.

– Не могу. Это против правил. – Фраза вырвалась таким высоким тоном, что барменша решила вмешаться и кликнула: «Все в порядке, милочка?» Эва коротко кивнула, не желая устраивать сцену. И следовало признать, что не было у нее полной уверенности, страх ли потянул ее за нерв или возбуждение. Другие женщины будили в Эве интерес, да, но не настолько, чтобы рискнуть что-то сделать из-за этого. Но вот эта… Не подмешали ль ей в питье чего покрепче, подумала она, но тут же вспомнила, как следила за приготовлением напитка, да к тому же еще и глотка не сделала. Голова, однако, шла кругом, дурманилась от близости этой женщины, от ее запаха, в котором мешались лаванда и пот.

– Я ищу письмо…

– Я знаю. – Лежащий в кармане пакет вдруг стал ощутимо тяжелее, нежели должен бы. Только Эва не собиралась отдавать его: возобладало то же чувство, что было, когда она отказалась бросить работу и когда отказывалась от приглашений м-ра Бурстока выпить с ним. То было чистое упрямство, она понимала, вздорная неуступчивость, но она держалась ее.

– И, как я заявила тому мужику, слепленному из семи сортов дерьма, оно моё .

– Вы сказали, что оно вашего брата. Джонатан Оукс из Бранскомба в Девоне. Я вас слышала.

Люси улыбнулась, словно кошка, увидевшая мышь на раздолье, чересчур далеко от норы:

– Ай, но я не говорила, где он живет.

– Должно быть, сказали. – Голос Эвы задрожал.

– Стало быть, ты его видела. Знаешь, какое в нем у меня имя. Чего я только не делала, чтобы получить его обратно! И ни за что не перестану делать. Оно мое. – Люси соскользнула со стула, уперлась ладонью в руку Эвы, наклонилась к ней. – Неси его мне. А не то пожалеешь.