Чайна Мьевилль - Неприкаянные письма

– Могу и в полицию его отнести. – Голос Эвы опять взлетел вверх, в нем слышался панический страх, и зубы Люси оскалились.

Барменша двинулась в их сторону. Лица их сошлись так близко, что дыхание мешалось, Эва увидела (или сочла, что видела) вспышку в глазах другой женщины, а в ней и сомнение, и надежду, и удивление, и желание… Затем глаза укрылись за веками так быстро, что у Эвы не осталось уверенности в виденном. Люси прошлась тонкими, мягкими пальцами по щеке Эвы, ткнула ее под подбородок.

– Ты ж не сделаешь этого, а, цыпка?

Когда она перестала дрожать, когда у нее под пояском плескались четыре порции джина с тоником, когда она выскользнула из двери (аккурат в паб вломился м-р Бурсток), она приковыляла на станцию и умудрилась попасть на нужный путь, она одолела лестницу, ведшую к двухкомнатной квартире, где много лет жила вдвоем с матерью, когда она заперлась изнутри, тогда и лишь тогда смогла она глубоко и резко перевести дух. Не хватало воздуха, она дышала часто-часто, взахлеб, отчего ни в легких не прибавлялось кислорода, ни в голове порядка. «Наверное, тут спиртное так же подействовало, как и все прочее», – подумала она и икнула, вызвав отрыжку. Пришлось нестись в туалет. Наконец желудок успокоился, и Эва почувствовала, что способна встать. Сделала себе чаю в чайнике и взяла его с собой на диван. Свернулась клубочком на своем излюбленном месте, достала конверт из кармана, вытряхнула его содержимое.

Даты шли от 1 августа до 18 сентября, почерк аккуратный и уверенный, совершенно не такой, как на голубенькой липучке, казавшийся, если сравнивать, детским. Она читала записи, все эти странные коротенькие паузы в чьей-то жизни, события, напоминания – то, что было важно кому-то, а то и вообще никому другому.

Письмо от Люси.

Пометить 8 часов вечера.

Письмо от Люси.

Список покупок.

Свидание в кино с Кев.

Письмо от Люси. Фотографии!

Кенсал Грин [60] . Аманда – обед.

Клочок белой бумаги, прихваченный скотчем, что-то про фотографирование на улице.

В гостях у Люси!

Затем почти две недели пустых страниц до пятницы 13-го: разнесчастная рожица и «Кончено», подчеркнутое трижды.

– Уу, лгунья-Люси! Оно совсем не твое! С чего бы делать дневниковые записи о походе в гости к себе самой? – выговорила Эва вслух. Она представила себе писавшего (или писавшую), вообразила, что вполне разделяет ее или его возбуждение в записях о Люси, предвкушение. Все остальное было не важно, зато Люси… О, Люси была светочем, тем, кто внушает надежды в сердце другого.

Люси.

На что это было бы похоже – наслаждаться любовью, страстными ласками такой, как Люси? Опасно. Неопределенно. Необычно. О, какой восторг! Не было бы в том никакой обыденности, ничего банального или привычного – никаких статус-кво, одни постоянные перемены. Мысль эта (наполовину ужас, наполовину восторг) дрожью прошлась по позвоночнику Эвы. Что это, в самом деле, происходит с нею?

Она внимательно рассмотрела последнюю страничку, ту, с красно-коричневыми пятнышками. Эва была уверена: вот она, причина, зачем женщине нужно письмо. Маленькие пятнышки, если их понюхать, языком коснуться, и запахом, и на вкус очень слабенько так отдают старым железом.

Кровь.

Что такое кровь, Эва знала: ее было так много, когда мать застала дочь под отцом, на кухне, на столе, когда он считал, что Бесс нет дома. Только жена его пичкала себя снотворным так долго, что действие намного утратило силу. Эва знала, что такое кровь: как трудно ее отмывать, сколько хлорки требуется, чтобы вывести ее или, по крайности, оттереть до незаметности. Следы по сю пору остались, она уверена, в бороздках шкафчиков, под линолеум просочились. Отец ее умер, всхрапывая над нею, слишком увлечен был, чтоб заметить полоснувший его по шее нож, может и уловил, да слишком поздно: красно-черный поток залил спину его дочери, и он рухнул на нее. Эва знала, что такое кровь, – она узнавала улику, когда видела ее.

Опять же, что ей с этим делать? Эва включила древний комп, стоявший в углу столовой, и вбила в поисковик: «Джонатан Оукс, Бранскомб». Ее совершенно не удивило, что означенный джентльмен, как сообщалось, скончался несколько недель назад, его убийца не пойман. Она поискала, что есть на «Стеф» и «убийство» вместе, и получила в ответ тридцать семь статей, содержавших эти слова или их фрагменты. Не подходила, похоже, ни одна, но ни от какой, по правде, нельзя было и отмахнуться.

Как Люси вышла на след этих страничек? Ударилась ли в панику, недоглядела, когда убила того, кто писал (у Эвы не было никаких сомнений, что ведший дневник мертв), и лишь позже припомнила, что оставила следы их отношений? Была ли квартира (или дом) жертвы приведена в порядок семьей, друзьями или домовладельцем, которые перетащили много всякого хлама в скупку? Смерть, должно быть, хитроумно обставили под самоубийство, иначе она не представляла, как полиция позволила бы хоть что-нибудь. Наверное, тут действовал кто-то, похожий на собственного отца Эвы, кого то прибивало волной к их жизни, то уносило так и тогда, когда ему хотелось: приходил и уходил в том же ритме, что и суда, в команде которых он, по его словам, числился, – так что соседи, давно уже переставшие спрашивать о нем, даже и не заметили, как он пропал навсегда. Вернулась ли Люси, выследила ли того или тех, кто привел жилище в порядок (кем бы они ни были), потом отправилась в лавку, что, по слухам, все скупила, потом отыскала Стеф… и так далее? Только Люси знала наверняка, как развивались события, но Эва могла их вообразить.

Из задумчивости ее вывел резкий звук: что-то звякнуло в окошко. Ее квартира выходила на садик позади дома. Внизу в лунном свете (чтоб видно было) у самой каменной стены, проходившей там, где, по слухам, когда-то пролегала покойницкая дорога, стояла Люси в своем черном с красным наряде. Почти на том самом месте, где Эва с Бесс похоронили их отца и мужа – глубоко-глубоко-глубоко, что заняло у них почти всю ночь и отняло все силы.

Люси стояла там и улыбалась. Стояла там так, будто знала, что лежит внизу. Стояла там так, будто никогда и не уходила.

Эва оставалась у окна с прижатыми к стеклу ладонями так долго, что перестала их чувствовать, то ли из-за вечернего холода, пробравшегося через двойные рамы, то ли организм воспротивился онемению нескладно согнутых рук. Люси тоже не двигалась. Стояла, ни разу не переступив, ни разу не заерзав: казалось, она едва дышала.

Впрочем, Эва отошла от окна – мелкий акт непокорности, давшийся таким напряжением, что едва больно не стало. Эва преисполнилась гордости, но и сожаления тоже, будто от этого утратить что-то могла. Будто никогда ей больше не увидеть Люси.