Чайна Мьевилль - Неприкаянные письма

Это коробочка для колец. Внутри нее лежит крошечный черепок.

Судя по выдающимся передним зубам, он принадлежит грызуну, скорее всего мыши – мне ли не знать. Длиной он с ноготь моего большого пальца, а я нынче стригу их коротко. Он не так обворожителен, как магический кристалл, который уже преподнесло мне мое взбаламученное воображение. Однако вся штука в том, что этот черепок вовсе не производит впечатление черепка. Он производит впечатление чего-то такого, чем он не является. Не могу даже сказать, что именно я имею в виду. Весит он примерно столько, сколько и должен весить черепок такого размера, на ощупь тоже кость костью, и я уже начинаю думать, что это подделка, но изготовленная из куска настоящего, более крупного черепа.

Он похож на твердую карамельку. С кусочком жевательной резинки посредине. Жвачку я впервые попробовал в пятидесятых – опыт был унизительный, но в чем-то и поучительный. В то время моя борода представляла собой роскошную серебристую спираль, которая спускалась мне до пупка. Жвачка заставила меня оголить подбородок, и я никогда не прощу ей этого. За неимением чар у меня ушли годы на то, чтобы снова отпустить хотя бы бакенбарды, да и они уже не те, что прежде.

Я открываю пошире рот и уже готовлюсь отправить туда череп, как вдруг появляется Адам.

– Вкусняшки хаваешь, дедуля? – спрашивает он. И тут же, без всякого предупреждения, если не считать таковым мучительное подмаргивание, сопровождающее обычно его так называемое жеребячество и идиотские шутки, на которые он сам реагирует ревом, наподобие ослиного, он протягивает руку, выхватывает у меня то, что, видимо, кажется ему конфеткой, закидывает себе в рот и начинает грызть.

– Сморчок-старичок! – Видя выражение моего лица, он начинает хохотать. – Да ладно, дед, пошутил я. Я тебе еще куплю. – И тут я вижу, что он наконец почувствовал вкус.

Первый эффект тоже не заставил себя ждать.

Глаза у Адама выкатываются. Ноздри расширяются. Лицо сначала сползает куда-то на сторону, потом вытягивается, превращаясь сначала в зевающую маску, а потом в длинную и узкую морду. Я бросаюсь на него, чувствуя, как мои собственные чары рвутся ко мне из кости, и некоторым даже удается проложить себе путь сквозь поры его тела и ускользнуть в меня. Я чувствую, как начинаю раскрываться, словно бутон, но процесс останавливается – многое, слишком многое застряло в нем. Я проглотил бы даже прожеванную им жвачку, я не гордый, лишь бы только заставить его выплюнуть. Но он уже сглотнул.

Я хочу с размаху шлепнуть его по спине, но поздно, я опоздал: он уже стал горностаем. С начинкой из моей драгоценной магии.

Ведьма. Всегда ею была. Я вспоминаю, как увидел ее впервые, и, хотя прямо на моих глазах по ее милости кусок моей души превращает моего молодого коллегу в пушистого и когтистого пожирателя мышей, чувствую, что все равно не жалею о том, что между нами когда-то было. Было в ней что-то особенное, было, в этой ученице, прибравшей к рукам бизнес учителя. Даже теперь я нахожу ее чертовски привлекательной. Привлекательной чертовкой. Ну, вы поняли.

– Адам, – печально говорю я горностаю. – Выплюнь тот черепок, пожалуйста, а не то мне придется его из тебя вырезать.

Горностай моргает.

– Знаешь, какая разница между лаской и горностаем? – спрашивает он негромким шероховатым голосом. Я не удивлен, что Адам может говорить.

– Такая, что горностай жрет чужие магические черепушки! – ору я. – И похищает принадлежащую другому древнюю магию, которую давным-давно запихала в этот черепок его возлюбленная, та, что отправила его за тридевять земель, а сама сиганула в озеро с мечом Эскалибуром!

Молчание. Адам снова моргает, на этот раз чаще, глаза у него розовеют и слезятся.

– Один ласковый зверек, а другой живет в горах стайками, – скулит Адам. – Вот и все, что я знаю. Со мной что-то стряслось. У меня хвост вырос.

Ведьма.

Я опускаюсь на четвереньки и внимательно разглядываю зверюшку, которая была раньше Адамом. До чего же неудачно, что сила перевоплощения заключена теперь в его костях, а не в моих.

«Крошечное напоминание о том, кто ты и откуда…»

Ну, конечно, мне случалось быть мышью. И горностаем тоже случалось, хотя недолго. Я перепробовал все возможности животного мира. Обращался и в синего кита, и в орла. А она-то что хотела этим сказать?

«Хахаха а ахах Г».

Что это еще за Г? Ходили, правда, слухи, будто у нее родился сын, Гиврет, но вряд ли он еще ошивается в этом мире, если вообще когда-либо в него приходил. Да и какое он может иметь к этому отношение? «А ахах» вообще похоже на последний вздох человека, разбитого апоплексическим ударом. Что это за абсурдное послание такое? Что за «хахаха»? Написала бы уж тогда «мвах-хах-хах», да и дело с концом. Нет, я не против, если люди проявляют склонность к театральности. Но зачем же рядиться в одежды, в которых некоего мага привыкли видеть в его ранние годы, назовем их прото-неоромантическими (очень даже Прото – XIV век, как-никак), а ведь это как раз наш случай. Такое впечатление, как будто могущественнейшая ведьма мира, кузина морских духов, женское воплощение яростного озерного духа обучается готскому языку по детской телепередаче. Причем не из самых лучших.

Адам начинает между тем шарить вокруг в поисках еды. По-настоящему. Часть моей магии вернулась ко мне. Но совсем небольшая. И не главная. Что же мне теперь делать? Съесть Адама? Таков был ее план?

Я разглядываю его мускулистое тельце, светлую шкурку и заостренный хвост. Мне совсем не хочется его есть. С годами у меня вообще пропал интерес к мясу. Такое бывает, когда за жизнь какой только тварью не побываешь на земле и не знаешь, что тебя ждет завтра.

Под Лондоном буровая машина по имени «Елизавета» неуклонно прокладывает себе путь через слои земли, с запада на восток. Я и раньше ощущал каждый оборот ее громадного сверла, а теперь это чувство стало еще острее. Она приближает апокалипсис.

– Здесь еще осталось, – говорит Адам, трепеща носом. Я тоже чувствую запах – пахнет мной. Магией из пакета. – Похоже на чипсы.

Он принюхивается, а я наблюдаю за ним, чувствуя себя жалким и привычно несчастным. Его магический горностаевый нос подергивается.

Когда он яростно бросается на поиски добычи, что-то вдруг начинает клокотать внутри меня, и я, приняв это сначала за новый, не совсем обычный приступ несварения, понимаю, что это надежда, давно забытое мной чувство, и пробудилось оно от того, что нос горностая трепещет не только звериным чутьем, но и магией.

– Вперед, Адам! – ору я. – Нюхай! Ищи! Хватай!

Адам принимается шарить по хранилищу мертвых писем. Пускает в ход зубы и когти, слюнявит, урчит. Не хуже шредера, он распыляет на клочки скучную корреспонденцию, вгрызается в циркуляры, рвет на полоски открытки. На отправления семидесятых он мочится. Я его не осуждаю. Я сам однажды заглянул на эту полку. Сглотнул какую-то кислоту в порошке и уже было подумал, что ко мне вернулась сила, но через день, когда действие наркотика прошло, понял, что моя сила мне лишь почудилась.