Олдос Хаксли - Остров. Обезьяна и сущность. Гений и богиня

– Болезни продовольственных культур, – наставительно сообщает он, – должны быть рассчитаны на длительный эффект, едва ли менее серьезный, нежели эффект, производимый расщепляемыми веществами или искусственными пандемиями. Возьмем, к примеру, картофель…

– Ну, стоит ли заниматься всякой мудреной галиматьей? – грубовато выпаливает механик экспедиции доктор Кадворт. – Перережьте водоснабжение, и через неделю все будет кончено. Без водички – кверху лапками птички, – в восторге от своей шутки оглушительно хохочет он.

Тем временем психолог доктор Шнеглок сидит и слушает с улыбкой, едва маскирующей презрение.

– А к чему заниматься водоснабжением? – осведомляется он. – Нужно лишь пригрозить соседу оружием массового уничтожения. Остальное предоставьте панике. Вспомните-ка, что, к примеру, сделала психологическая подготовка с Нью-Йорком. Коротковолновые трансляции из-за океана, заголовки в вечерних газетах. В результате восемь миллионов жителей тут же принялись затаптывать друг друга насмерть на мостах и в туннелях. Выжившие рассеялись за городом – словно саранча, словно полчища чумных крыс. Они заражали воду. Распространяли брюшной тиф, дифтерит, венерические болезни. Кусали, рвали, грабили, убивали, насиловали. Питались дохлыми собаками и трупами детей. По ним без предупреждения открывали огонь фермеры, их избивала дубинками полиция, обстреливала из пулеметов национальная гвардия, их вешали комитеты самообороны. То же самое происходило в Чикаго, Детройте, Филадельфии, Вашингтоне, Лондоне, Париже, Бомбее, Шанхае, Токио, Москве, Киеве и Сталинграде – в каждой столице, в каждом промышленном центре, в каждом порту, на каждом железнодорожном узле, во всем мире. Цивилизация была разрушена без единого выстрела. Никак не могу понять: почему военные считают, что без бомб не обойтись?

Рассказчик

Любовь изгоняет страх, страх в свой черед изгоняет любовь. И не только любовь. Страх изгоняет ум, доброту, изгоняет всякую мысль о красоте и правде. Остается лишь немое или нарочито юмористическое бездумие человека, который прекрасно знает, что непотребное Нечто сидит в углу его комнаты и что дверь заперта, а окон и вовсе нет. И вот оно набрасывается на него. Человек чувствует пальцы на своем рукаве, в нос ему бьет смрадное дыхание – это помощник палача чуть ли не с нежностью наклонился к нему. «Твоя очередь, приятель. Будь добр, сюда». На секунду тихий ужас человека превращается в ярость – сколь неистовую, столь же тщетную. И нет уже человека, живущего среди себе подобных, нет разумного существа, членораздельно разговаривающего с другим разумным существом, – есть лишь капкан и в нем окровавленное животное, которое бьется и визжит. Ведь в конце концов страх изгоняет и человеческую сущность. А страх, милые мои друзья, страх – это основа основ, фундамент современной жизни. Страх перед разрекламированной техникой, которая, поднимая уровень нашей жизни, увеличивает вероятность нашей насильственной смерти. Страх перед наукой, которая одной рукой отбирает больше, нежели столь щедро дает другой. Страх перед явно гибельными институтами, за которые мы в нашей самоубийственной преданности готовы убивать и умирать. Страх перед великими людьми, под возгласы всенародного одобрения возвышенными нами до власти, которую они неминуемо используют, чтобы убивать нас или превращать в рабов. Страх перед войной, которой мы не хотим, и тем не менее делаем все, чтобы ее развязать.

Пока Рассказчик говорит, на экране наплыв: бабуины и пленные Эйнштейны завтракают под открытым небом. Они со смаком едят и пьют, а тем временем на звуковой дорожке первые два такта «Христова воинства» повторяются опять и опять, быстрее и быстрее, громче и громче. Внезапно музыку прерывает первый страшный взрыв. Темнота. Затем долгие и оглушительные взрывы, грохот, визг, вой. Потом наступает тишина, экран светлеет, и снова на нем предрассветный час и утренняя звезда; слышна нежная музыка.

Рассказчик

Далеко на горизонте в небо вздымается столб розоватого дыма, приобретает форму громадной поганки и висит, заслоняя одинокую планету.

Наплыв: все та же сцена завтрака. Все бабуины мертвы. Оба Эйнштейна, в кошмарных ожогах, лежат под останками того, что еще недавно было цветущей яблоней. Из стоящего неподалеку бака все еще выползает «Сап повышенного качества».

На заднем плане – огромная канализационная труба, расколотая со стороны моря.

Рассказчик

Первый Эйнштейн

Второй Эйнштейн

Первый Эйнштейн

Рассказчик

Вот потому-то вы и умираете на жестокой службе у бабуинов. Паскаль объяснил все это еще более трехсот лет назад. «Из истины мы делаем идола, но истина без сострадания – это не Бог, а лишь мысленное его отображение, это идол, которого мы не должны любить и которому не должны поклоняться». Вы жили ради поклонения идолу. Но в конечном счете имя каждого идола – Молох. Вот так-то, друзья мои, вот так-то.

Подхваченные внезапным порывом ветра неподвижные клубы ядовитого газа бесшумно ползут, его зеленовато-гнойные кольца крутятся вокруг цветов яблони, потом опускаются и окутывают распростертые фигуры. Сдавленные хрипы возвещают о том, что наука двадцатого века наложила на себя руки.

Наплыв: мыс на побережье Южной Калифорнии, милях в двадцати западнее Лос-Анджелеса. Ученые экспедиции высаживаются из вельбота.

Тем временем ученые во главе с доктором Крейги пересекли пляж, взобрались на пологую скалу и движутся песчаной, выветренной равниной к далеким нефтяным вышкам на холмах.

Камера задерживается на докторе Пуле, главном ботанике экспедиции. Словно пасущаяся овца, он переходит от растения к растению, рассматривая цветы через лупу, собирая образцы в специальную коробку и делая пометки в черной книжечке.

Рассказчик

А вот и наш герой – Алфред Пул, доктор наук, более известный своим студентам и младшим коллегам как Тихоня-Пул. Это прозвище, увы, к нему весьма подходит. Как видите, он не урод, член Новозеландского королевского общества и, безусловно, не дурак, однако в практической жизни ум его словно бы лежит под спудом, а привлекательность никак не может раскрыться. Он живет как будто за стеклянной стеной: его всем видно, и сам он всех видит, но вот вступить в контакт не в состоянии. А виной тому – и доктор Шнеглок с кафедры психологии охотно вам все объяснит, – виной тому его преданная и глубоко вдовствующая мать, эта святая, этот нравственный оплот, этот вампир, до сих пор занимающий председательское место за обеденным столом сына и собственными руками стирающий его шелковые сорочки и самоотверженно штопающий его носки.