Олдос Хаксли - Остров. Обезьяна и сущность. Гений и богиня

– Я была очень счастлива все то время, что провела в Уэльсе, – сказала она. – Необычайно счастлива. И вы тоже, верно?

Уилл не ответил. Он вспомнил те дни в зеленой долине много лет назад, еще до того как они с Молли поженились, до того, как стали любовниками. Какой покой царил тогда! Какой его окружал основательный, лишенный всяких личинок мир только что пробившейся травы и свежих цветов! А между ними установились естественные, ничем не искаженные отношения, каких он не испытывал с тех давних времен, когда тетушка Мэри была еще жива. Единственный человек, которого он любил по-настоящему. А сейчас он видел в Молли ее преемницу. Какое благостное ощущение! Любовь зазвучала в ином ключе, однако мелодия, насыщенные и тонкие гармонии оставались прежними. Но затем, на четвертую ночь их пребывания там, Молли постучала в стену, разделявшую их комнаты. Он обнаружил ее дверь открытой и на ощупь вступил в темноту в сторону постели, где, уже заранее обнажившись, Сестра Милосердия начала играть роль Жены-Любовницы. Играла старательно, но с каким же треском провалила эту роль!

Внезапно, как случалось почти каждый день, в окно ударил порыв ветра, а потом донесся приглушенный расстоянием стук крупных капель дождя по густой тропической листве – настоящий грохот, делавшийся все громче и громче по мере того, как ливень приближался к дому. Прошло еще несколько секунд, и дождь стал настойчиво барабанить в оконное стекло. Барабанить так же, как барабанил он в окна его кабинета в день их последнего разговора. «Ты это серьезно, Уилл?»

От боли и стыда хотелось кричать в голос. Он закусил губу.

– О чем вы думаете? – задала ему вопрос Сузила.

Но суть содержалась не в мыслях. Он в самом деле видел ее, действительно мог слышать ее голос. «Ты это серьезно, Уилл?» И сквозь шум дождя слышал свой ответ: «Да, я серьезно». Стук капель по оконному стеклу – здесь и сейчас или там и тогда? – вдруг ослабел, а потому шум перешел в едва слышный шепот.

– О чем вы думаете? – упорствовала Сузила.

– Я думаю о том, что натворил с Молли.

– Что же вы с ней сделали?

Новый порыв ветра заставил стекло в окне задребезжать. Теперь дождь полил еще сильнее. Он лил, как казалось Уиллу Фарнаби, намеренно, лил так, чтобы ему приходилось продолжать вспоминать то, о чем он вспоминать не хотел, чтобы вынудить его произносить вслух все те позорные слова, которые он во что бы то ни стало должен был держать в себе.

– Расскажите мне.

Сам того не желая, почти против воли, он все ей рассказал.

«Ты это серьезно, Уилл?» И потому что существовала Бабз – Бабз, во имя всего святого! Всего лишь ничтожная Бабз! В это трудно поверить, но он действительно говорил серьезно. И она ушла в дождь.

– А в следующий раз я увидел ее уже в больнице.

– Дождь все так и шел?

– Так и шел.

– Такой же сильный, как сейчас?

– Почти такой же.

Но Уилл не слышал больше звуков сегодняшнего ливня в тропиках, а только дробь капель по стеклу окна маленькой палаты, где лежала умиравшая Молли.

«Это я, – говорил он сквозь шум дождя. – Это я – Уилл». Ничего не происходило, как вдруг он почувствовал едва уловимое движение ее руки, которую сжимал. Сознательное усилие, а потом, всего через несколько секунд, уже бессознательное расслабление, полнейшая вялость.

– Расскажите все еще раз, Уилл.

Он помотал головой. Это было слишком больно, слишком унизительно.

– Расскажите мне все еще раз, – не отставала она. – Это единственный способ.

Сделав над собой огромное усилие, он начал омерзительную историю сначала. Он говорил серьезно? Да, он был совершенно серьезен – хотел причинить боль, возможно, даже (разве мы всегда понимаем, к чему действительно стремимся?) хотел убить. И все ради Бабз или ради Надежно затерянного мира [71]. Не его собственного мира, конечно же. Мира Молли, мира, созданного ее личностью. Мира, потерянного им, чтобы получить взамен этот сладкий аромат в темноте, эти мышечные спазмы, эту огромность наслаждения, эти поглощающие все и отравляюще бесстыдные навыки физической любви.

«До свидания, Уилл». И дверь закрылась за ней с едва слышным сухим стуком.

Он хотел окликнуть Молли и вернуть. Но любовник Бабз тут же вспомнил ее опыт в постели, спазмы мышц от наслаждения, все тело, пронизанное агонией немыслимого удовольствия. Вспомнил все это и, стоя у окна, наблюдал, как машина тронулась сквозь пелену дождя, наблюдал, а когда она скрылась за углом, почувствовал волну постыдной радости. Наконец-то свободен! Даже свободнее, как он обнаружил через три часа в больнице, чем мог предполагать. Только что он почувствовал последнее пожатие ее пальцев, получил последнее выражение ее любви. Но это послание оказалось кратким и оборвалось, когда рука так же внезапно обмякла, а потом пугающе пропали всякие признаки дыхания. «Умерла, – прошептал он и понял, что сам задыхается. – Умерла».

– Предположим, в этом не было бы вашей вины, – произнесла Сузила, нарушая долгую паузу. – Представим, что она скоропостижно скончалась, а вы не имели к ее смерти никакого отношения. Вы бы чувствовали себя так же скверно?

– Что вы имеете в виду? – спросил он.

– Я имею в виду, что здесь присутствует не только ваше чувство вины в гибели Молли. Это смерть, смерть сама по себе ощущается вами как нечто столь ужасное. – Она думала сейчас о Дугалде. – Смерть – это такое бессмысленное зло.

– Бессмысленное зло, – повторил он. – Да, и, быть может, именно поэтому я превратился в профессионального наблюдателя казней и уничтожения людей. Просто из-за того, насколько это выглядело бессмысленным, насколько чудовищным. Следуя за запахом надвигавшейся смерти из одного конца планеты в другой. Как стервятник. Люди, живущие спокойной и комфортабельной жизнью, понятия не имеют, что такое наш мир на самом деле. Причем не только во время войн, а всегда.

Говоря об этом, он мог видеть тем сжатым во времени, особо острым и интенсивным зрением утопающего все ненавистные теперь сцены, которым стал свидетелем во время своих хорошо оплачиваемых паломничеств в каждую из дьявольских дыр, где происходили кровавые бойни, считавшиеся новостями. Убийства негров в Южной Африке, казнь в газовой камере Сан-Квентина, изуродованные тела крестьян в Алжире. И повсюду толпы, повсюду полицейские и бойцы спецназа, повсюду эти чернокожие дети на тощих ножках со вздутыми животами, с мухами, роящимися у кровоточащих глазниц, повсюду тошнотворные запахи голода и болезней, жуткая вонь смерти. А затем вдруг сквозь смертельное зловоние, в смеси с этим смертельным зловонием он начинал вдыхать мускусную эссенцию Бабз. Вдыхал аромат Бабз и вспоминал собственную шутку о химическом составе чистилища и рая. Чистилище – это смесь тетраэтилена диамина и сероводорода, а рай, совершенно определенно, симтринитропсибутил толуола с набором органических нечистот, – ха! – ха! – ха! (О, эти мелкие радости светской жизни!) А затем совершенно внезапно запахи любви и смерти сменяются запахом обыкновенного животного – псины.