Жорж Санд - Лора. Путешествие в кристалл

Здесь опьяняющий голос моей кузины Лоры был заглушен таким ужасным треском, который напоминал собою миллионы громовых раскатов. Сто миллиардов сверкающих ракет взвились в темном небе, которое я принял сначала за высочайшую кровлю из турмалина, но которое разорвалось на сто миллиардов кусков. Все отражения погасли, и я увидал обнаженные небесные бездны, усеянные такими яркими звездами и в такой ужасающей обширности, что я упал ничком и потерял сознание…

— Это ничего, мой дорогой Алексис, — сказала мне Лора, прикладывая к моему лбу что-то холодное, что произвело на меня впечатление льдины. — Приди в себя и узнай твою кузину, твоего дядюшку Тунгстениуса и твоего друга Вальтера, которые умоляют тебя стряхнуть с себя эту летаргию.

— Ничего, ничего, это все пройдет, — сказал дядюшка, державший мою руку, чтобы сосчитать биения пульса, — только в другой раз, когда ты слишком заболтаешься за завтраком и в рассеянности глоток за глотком будешь попивать мое белое неккарское винцо, не разбивай головою витрин кабинета и не разбрасывай, как сумасшедший, кристаллы и драгоценные каменья коллекции. Бог знает, какое опустошение мог бы ты сделать, если бы мы не случились тут поблизости, уж не говоря о том, что твоя рана могла бы быть серьезной и стоить тебе глаза или части носа.

Я машинально поднял руку ко лбу, и она оказалась запачканной несколькими каплями крови.

— Оставь это в покое, — сказала мне Лора, — я сейчас переменю компресс. Выпей немножко этого лекарства, дитя мое, и не смотри на нас таким странным и смущенным взором. Я лично вполне уверена, что ты не был пьян, и что это просто маленький прилив крови вследствие переутомления неблагодарной работой.

— О, моя дорогая Лора, — с усилием сказал я ей, прижимая мои губы к ее руке, — как можешь ты применять выражение «неблагодарная работа» к чудному путешествию, которое мы совершили вместе с тобой в кристалле? Верни мне это блестящее видение опаловых океанов и островов из ляпис-лазури! Вернемся к земным лесам из хризофраза, к фантастическим сталактитам алебастровых гротов, манивших нас к такому сладкому отдыху! Почему пожелала ты заставить меня перейти границы надзвездного мира и видеть вещи, которых не может вынести человеческий взор?

— Довольно, довольно! — сказал дядюшка строгим тоном. — Это уже бред и я не позволяю тебе более произносить ни одного слова. Ступай за доктором, Вальтер, а ты, Лора, продолжай освежать ему голову компрессами.

Мне кажется, что я тяжело заболел, и мне снилось много смутных снов и некоторые из них не отличались приятностью. Постоянное присутствие доброго Вальтера в особенности внушало мне странный ужас. Я напрасно старался доказать ему, что я не сумасшедший, передавая ему точный рассказ о моем путешествии в кристалл, он покачивал головой и пожимал плечами.

— Бедный мой Алексис, — говорил он мне, — это, право, очень грустно и унизительно для твоих друзей и для тебя самого, что среди полезных и рациональных объяснений ты увлекся до горячки этими жалкими драгоценными каменьями, годными, самое большее, на забаву детей и любителей коллекций. У тебя все перепуталось в мозгу, я это прекрасно вижу, и полезные материи, и минералы, единственная ценность которых — это их редкость. Ты говоришь мне о фантастических колоннадах из гипса и о мшистых коврах из фосфорно-кислого свинца. Нет необходимости подвергаться очарованиям галлюцинации для того, чтобы видеть эти чудеса в недрах земли, и образцы мин могли бы представить твоему взору, жадному до причудливых форм и мягких и сверкающих цветов, сокровища сурьмы с тысячами лазоревых жилок, углекислый марганец цвета розового шиповника, белила с отблеском жемчужного цвета, различные сорта железа, переливающегося всеми цветами радуги, начиная с зеленого малахитового до лазуревого цвета морской воды; но все это кокетство природы есть не более, как химические комбинации, которые твой дядюшка назвал бы рациональными, а я называю роковыми. Ты недостаточно хорошо понял цель науки, мое дорогое дитя. Ты набил свою голову ненужными подробностями, которые утомляют твой мозг без пользы для практической жизни. Забудь твои бриллиантовые горы, бриллиант есть не что иное, как кусочек кристаллизованного угля. Каменный уголь во сто раз драгоценнее и, в силу его полезности, я считаю его более красивым, чем бриллиант. Вспомни, что я тебе говорил, Алексис: кирка, наковальня, земляной бур, мотыга и молоток — вот самые блестящие драгоценности и наиболее достойные уважения силы человеческого разума.

Я слушал, как говорил Вальтер, и мое возбужденное воображение следовало за ним в подземные копи. Я видел отражение факелов, осветивших вдруг золотые жилы в пластах кварца цвета ржавчины; я слышал глухие голоса углекопов, спустившихся в галереи железа, угля или меди, я слышал, как их тяжелые стальные орудия безжалостно стучат в каком-то грубом исступлении по самым искусным произведениям таинственной работы веков. Вальтер, предводительствовавший этой жадной и варварской толпой, производил на меня впечатление предводителя вандалов, и жар бежал по моим венам, ужас леденил мои члены; я чувствовал, как удары с болью отражались у меня в мозгу, и я прятал голову в подушки и кричал:

— Спасите! Спасите! Кирка, страшная кирка!

Однажды дядюшка Тунгстениус, видя меня довольно спокойным, хотел также убедить меня, что мое путешествие в страны кристалла есть не более как сон.

— Если ты видел все эти красивые вещи, — сказал он мне, улыбаясь, — то поздравляю тебя. Это могло быть довольно любопытно, особенно бирюзовые острова, если они образовались из гигантской груды останков допотопных животных. Но ты лучше бы сделал, если бы забыл этот бред твоей фантазии и изучал, если не с большей точностью, то, по крайней мере, с большим рассуждением историю мировой жизни со времени ее организации и в эпоху ее перерождений на нашей планете. Твое видение изобразило перед тобою мир мертвый или тот, который еще должен народиться. Ты, может быть, слишком много думал о луне, где ничто еще не обозначает нам присутствия органической жизни. Следовало бы лучше подумать об этой постепенности великолепных нарождений, которые ошибочно называют затерянными поколениями, как будто что-нибудь может затеряться во вселенной и как будто каждая новая жизнь не есть перерождение элементов жизни прежней.

Я охотнее слушал дядюшку, чем моего друга Вальтера, потому что, несмотря на свое заикание, дядюшка говорил довольно много хорошего и не относился с таким презрением, как Вальтер, к комбинациям формы и красок. Только он был положительно лишен сознания прекрасного, красоты, которую мне открыла Лора во время нашей экскурсии через кристалл. Ему было доступно восхищение энтузиаста, но красота была для него понятна лишь в соотношении с условиями ее существования. Он приходил в экстаз перед самым отвратительным животным допотопного времени. Оп приходил в восторг от зубов мастодонта, и пищеварительные органы этого чудовища вызывали на его глазах слезы умиления. Все было для него механизмом, соотношением, применением и отправлением.