Роджер Желязны - Розы для Экклезиаста

— Ступай, Гэлинджер. Окуни ведро в источник и привези нам глоток Марса; изучи другой мир и разложи его душу на ямбы.

И вот я оказался на планете, где солнце — как потускневшая монета, где ветер — как кнут, где две луны играют в чехарду и стоит только взглянуть на песок, как начинается жгучий зуд.

Мне надоело ворочаться. Я встал с койки и прошел через темную каюту к иллюминатору. Пустыня была бесконечным оранжевый ковром, вздымающимся песчаными буграми.

Я рассмеялся.

Священный Язык я уже освоил. Он не так сильно отличался от повседневного, как казалось вначале. Я достаточно хорошо владел вторым, чтобы разобраться в тонкостях первого. Грамматику и наиболее употребительные неправильные глаголы я знал назубок, словарь, который я составлял, рос день ото дня, как тюльпан, и вот-вот должен был расцвести. Стебель удлинялся с каждым прослушиванием записей.

Наконец пришло время испытать мое искусство на практике. Я специально не брался за основные тексты, сдерживался до тех пор, пока смогу оценить их по-настоящему. До этого я читал только мелкие заметки, отрывки стихов, фрагменты из истории. И вот что поразило меня больше всего. Они писали о конкретных вещах: скалах, песке, воде, ветрах, и общий тон, вложенный в эти изначальные символы, был болезненно пессимистичным. Он напомнил мне некоторые буддистские тексты, но еще больше он походил по духу на некоторые главы Ветхого Завета, конкретно — на книгу Экклезиаста.

Ну что ж, так тому и быть. И мысли, и язык были так похожи, что это будет отличной практикой. Не хуже, чем переводить По на французский. Я никогда не стану последователем Маланна, но я покажу им, что и землянин когда-то так же рассуждал, так же чувствовал.

Я включил настольную лампу и нашел среди книг Библию.

«Суета сует, — сказал Экклезиаст, — суета сует, все суета. Что пользы человеку…»

Мои успехи, похоже, сильно удивили М’Квийе. Она вглядывалась в меня через стол наподобие сартровского Иного. Я бегло почитал главу из книги Локара, не поднимая глаз, но чувствуя, как ее взгляд словно затягивает невидимую сеть вокруг моей головы, плеч и рук. Я перевернул страницу.

Пыталась ли она взвесить сеть, определяя размер улова? И зачем? В книгах ничего не говорилось о рыболовах на Марсе. В них говорилось, что некий Бог по имени Маланн плюнул, или сделал нечто более отвратительное (в зависимости от версии, которую вы читаете), и возникла жизнь; возникла как болезнь неорганической материи. В них говорилось, что движение — ее первый закон… ее первый закон… и танец является единственным разумным ответом неорганике… В качестве танца — его оправдание… и любовь — болезнь органической материи. Органической материи.

Я потряс головой — чуть было не уснул.

— М’нарра.

Я встал и потянулся. М’Квийе пристально меня рассматривала. Когда я встретился с ней взглядом, она отвела глаза.

— Я устал. Мне хотелось бы немного отдохнуть. Я почти не спал сегодня ночью.

Она кивнула. Земная замена для «да», которому она научилась от меня.

— Хотите отдохнуть и увидеть учение Локара во всей его полноте?

— Прошу прощения?

— Хотите увидеть танец Локара?

— А-а.

Иносказаний и околичностей в их проклятом языке было больше, чем в корейском.

— Да. Конечно. Буду рад ею увидеть в любое время.

— Сейчас самое время. Сядьте. Отдыхайте. Я позову музыкантов.

Она торопливо вышла через дверь, за которой я ни разу не был.

Ну что же, по словам Локара, танец — высшая форма искусства, и мне предстояло увидеть, как нужно танцевать по мнению умершего сотни лет назад философа. Я потер глаза и сложился пополам, достав руками пол.

В висках застучала кровь, и я сделал пару глубоких вдохов, снова наклонился и краем глаза увидел какое-то движение около двери.

М’Квийе и три ее спутницы, наверное, подумали, что я собираю на полу шарики, которых у меня не хватает.

Я криво усмехнулся и выпрямился. Мое лицо было красным, и не только от физической нагрузки. Я не ожидал, что они появятся так быстро.

Маленькая рыжеволосая куколка, завернутая, как в сари, в прозрачный кусок марсианского неба, воззрилась на меня в изумлении, снизу вверх — как ребенок на яркий флажок на длинном древке.

— Привет, — сказал я, или что-то в этом роде.

Перед тем как ответить, она поклонилась. По-видимому, меня повысили в ранге.

— Я буду танцевать, — сказала она. Губы ее были как алая рана в бледной камее. Глаза цвета мечты потупились.

Она поплыла к центру комнаты.

Стоя там, как статуэтка в этрусском фризе, она то ли задумалась, то ли созерцала узор на полу. Может быть, эти узоры что-нибудь означали. Я всмотрелся в них. Даже если и не так, то никакого скрытого смысла я в них не видел, зато они хорошо бы смотрелись на полу ванной или внутреннего дворика.

Две другие женщины были пожилые и, как и М’Квийе, походили на аляповато раскрашенных воробьев. Одна уселась на пол с трехструнным инструментом, смутно напоминающим сямисэн. Другая держала в руках кусок дерева и две палочки.

М’Квийе презрела свою скамеечку, и, не успел я оглянуться, как она сидела на полу. Я последовал ее примеру.

Музыкантша с «сямисеном» все еще настраивала инструмент, и я наклонился к М’Квийе.

— Как зовут танцовщицу?

— Бракса, — ответила она, не глядя на меня, и медленно подняла левую руку, что означало «да», «давайте», «начинайте».

Звук «сямисэна» пульсировал, как зубная боль, от деревяшки доносилось тиканье часов, вернее, призрака часов, которых марсиане так и Не изобрели.

Бракса стояла как статуя, подняв обе руки к лицу и широко разведя локти.

Музыка стала подобной огню.

Бракса не двигалась.

Шипение перешло в плеск. Ритм замедлился. Это была вода, самая большая драгоценность на свете, с журчаньем льющаяся по поросшим мхом камням.

Бракса по-прежнему не двигалась.

Глиссандо. Пауза.

Затем наступил черед ветра. Мягкого, спокойного, вздыхающего. Пауза, всхлип, и все сначала, но уже громче.

То ли мои глаза, уставшие от постоянного чтения, обманывали меня, то ли Бракса действительно дрожала с головы до ног.

Нет, действительно дрожала.

Она начала потихоньку раскачиваться. Долю дюйма вправо, затем влево. Пальцы раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза у нее закрыты.

Глаза открылись. Они были холодными, невидящими. Раскачивание стало более заметным, слилось с ритмом музыки.

Ветер дул из пустыни, обрушиваясь на Тиреллиан, как волна на плотину. Ее пальцы были порывами ветра.

Надвигался ураган. Она медленно закружилась, кисти рук тоже поворачивались, а плечи выписывали восьмерку.