Андрей Ветер - Волки и волчицы

— Я не хочу ничего, но я принимаю всё, что есть. А если бояться боли, то лучше и не жить вовсе. Жизнь наполовину состоит из болезненных или по крайней мере неприятных ощущений. Но в этом и есть её прелесть! Жизнь неоднозначна, дорогой мой Авл. Твоя беда заключается в том, что ты торопишься получить всяческие удовольствия. Ты смешиваешь удовольствия с радостью. Я-то не об удовольствиях веду речь, а о чувствах вообще. Мудрец полон радости всегда, в каждое мгновение жизни, он весел и вместе с тем безмятежен. Ты же не перестаёшь будоражить себя ожиданиями удовольствий и средством достижения их видишь лишь богатство. Однако в погоне за богатством ты сталкиваешься с тысячами неприятностей и упускаешь свою радость.

— Мне помнится, Валерий, раньше ты тоже гнался за удовольствиями. Ты, конечно, любил читать стихи и услаждать свой слух красивой музыкой, однако в первую очередь ты предпочитал насладиться телесно… Но раз уж ты превратился в философа, научи, где отыскать великую и непреходящую радость?

— Она ждёт нас всюду. Даже в нищете. Но ты боишься нищеты, благородный Авл Веттий.

— Ты и сам не торопишься стать бедным. Ты проводишь свои дни в роскоши! Вот и сейчас ты велел слугам накрыть стол так, что он похож на произведение искусства. Так можно философствовать бесконечно! Однажды ты договоришься до того, что человеку всё равно, когда и от чего радоваться, пусть он даже висит на дыбе.

— Именно к этому я и клоню. Вспомни великого Эпикура. Он утверждал, что человек, которого поджаривают на медленном огне, должен воскликнуть: «Как отрадно!»

— Эпикур был болен. Ему нравилась боль наравне с чувствами, приятными нормальному человеку. Разве можно воспринимать всерьёз учение Эпикура?

— Я не говорю о том, что боль и наслаждение — одно и то же, — сказал Валерий Фронтон. — Если у меня будет возможность избежать боли, я так и сделаю. Я не настолько безумен, чтобы жаждать болезней и прочих мучений. Я веду речь о радости, о величайшем даре, которым мало кто умеет пользоваться. И суть этого дара в том, что он лежит всюду, каждый наш шаг ведёт нас к радости, — Валерий дотянулся до лежавших на блюде гроздьев винограда, пронизанных солнечными лучами, и оторвал одну ягодку. — Вглядись в этот совершенный по своей форме крохотный плод, Авл, вглядись в его тугую оболочку, которую сейчас прокусят твои зубы и под которой ждёт тебя вкуснейший нектар. Попробуй его, вкуси его так, как будто ты делаешь это в последний раз в жизни.

— Почему в последний раз?

— Потому что завтра тебя может не стать. Человек смертен. Забывая об этом, ты становишься невнимателен к происходящему.

— Я не собираюсь умирать завтра, — воскликнул Авл, оторвав виноградину.

Ночью разыгрался шторм. Разбушевавшаяся стихия долго терзала корабль, выламывала мачты, захлёстывала палубу водой. В оглушительном рёве волн и раскатах грома слышались отчаянные крики гребцов, побросавших вёсла и пытавшихся освободиться от цепей. Капитан, расталкивая членов команды, бегал между скамеек, к которым были прикованы невольники и бил направо и налево хлыстом, заставляя их снова взяться за вёсла, но всё было тщетно. Паника превратила людей в обезумевших животных.

Очередной набежавший вал сбил Валерия с ног, перевернул, протащил по палубе, швырнул на какие-то деревянные обломки, обмотанные толстыми верёвками и, хорошенько стукнув его головой о борт, увлёк в морскую пучину. Окутанный солёной пеной, Валерий летел в разверзшуюся под ним бездну, как ему показалось, целую вечность. Он успел увидеть себя со стороны, рассыпавшись сознанием, как пыль, над бурлившей массой воды, промчался взором над людьми, барахтавшимися в волнах, покружил над вертевшимися во вздымавшейся пене бочками, вгляделся в брызги крови, хлеставшей из переломанных рук и ног прикованных цепями гребцов…

«Близость смерти… Величественное состояние! — Валерий вернулся в телесную оболочку, мгновенно отяжелев и задохнувшись от заполнившей рот морской воды. — Какая дикая паника охватывает организм! Что за неповторимое состояние ума сейчас! Никогда не перестану удивляться этому. Никогда не перестану радоваться остроте и неповторимости этих ощущений…»

Его тело, измученное усилиями удержаться на плаву, начало слабеть, но всё ещё боролось за выживание. Валерий глотал воду, кашлял, путался в одежде, однако ни на мгновение не терял бдительности, наблюдая за собой изнутри и наслаждаясь выпавшим на его долю опытом. Его — Нарушителя — не страшили огромные волны, он не бился в истерике, когда солёные гребни мощно накрывали его и вертели им, словно крохотной игрушкой. Он не молился Нептуну, не выпрашивал спасения. Он слушал, как тело постепенно переставало слушаться, застывало, теряло гибкость, превращалось в каменное изваяние, готовое вот-вот пойти ко дну. С каждой минутой он наливался тяжестью, бороться с которой было уже невозможно. И всё же Валерий не страдал из-за этого. Он внимательно всматривался в подбиравшуюся к нему смерть.

Затем шторм как-то очень быстро стих.

По небу всё ещё мчались серо-фиолетовые тучи, но море успокоилось.

«Похоже, мне дана возможность испытать кое-что ещё».

Он лёг на спину и заставил себя расслабиться.

Одежда сильно набухла, но Валерий не мог снять её. Ослабевшими руками ему удалось лишь расстегнуть ремешки сандалий и избавиться от обуви. Ноги тут же почувствовали облегчение.

«Блаженство! Почему же мир так бесконечно прекрасен? Сколько искр радости скрыто в каждом мгновении? И почему это могу испытывать только я, нарушивший установленный порядок проживания в человеческом теле?»

К полудню, когда солнце вновь слепило нещадно, появился неизвестный корабль.

Валерия вытащили из воды, и он бессильно распластался на палубе. Мышцы его сделались чугунными. Суставы рук и ног ощущали себя так, будто каждый из них раздулся до размеров бочонка. Голова кружилась, вызывая тошноту. Во рту стояла жгучая сухость. Губы распухли от солнца и соли, покрылись волдырями. В глазах щипало, он не мог открыть их, испытывая жжение, как если бы веки были бы засыпаны крупным горячим песком.

Его снова подняли и понесли куда-то, подхватив под коленями и под мышками.

«Неуютно, очень неуютно. Всё ломит, ноет, гудит… Неописуемо яркие ощущения…»

Пока его несли, снова подступила тошнота. Он содрогнулся, меж слипшихся губ потекла пена, затем хлынула вода.

«Какое облегчение… Какое блаженство…»

Но тут тело перестало его слушаться, и сознание погрузилось во мрак.

Валерия внесли в крохотную каюту и бросили на лежанку, покрытую грубой шерстяной тканью.

Очнувшись, он долго лежал без движений и смотрел в потолок. За стенами шумело море, скрипели снасти, слышался ровный плеск вёсел и ритмичный стук барабана, под звуки которого работали гребцы. Судя по убранству, помещение предназначалось не для богатых гостей.