Сергей Калашников - Жизнь на двоих

Протянула ему стакан, полный чистой родниковой воды, и вернулась к травам.

— Знаешь, а ведь я раньше никогда не болел, — задумчиво произнес парень, ставя уже пустой стакан на пол.

— Неужели никогда? — изумилась я.

— С самого детства, столько себя помню, отец заставлял меня закаляться, бегать по утрам, фехтовать и ездить на лошадях. Тут, знаешь ли не до болезней! — чуть скривившись, ответил Дон.

— Но это же хорошо! — неуверенно улыбнулась я.

Что-то в этих словах было печальное, будто долго мучило его. Вот только я не понимала что.

— Хорошо? — резко повернул голову Дон. — Да у меня совсем не было детства! Даже отца не было! Только «сэр» и «генерал»! Вместо деревянных солдатиков — живые, а вместо игр с другими детьми — сплошная учеба, будь то математика или фехтование!

Я отложила мелису и с едва уловимым вздохом присела на колени перед кроватью Дона. Заглянула в его пылающие от боли, обиды и гнева глаза и негромко сказала:

— А как ты думаешь, почему твой отец так делал? — и тут же не дожидаясь ответа, продолжила. — Часто наши родители поступают неправильно, в этом их можно обвинить, да. Но все равно чтобы они не делали, ими двигает любовь. Не злость, не ненависть — любовь. Отец не хотел тебе зла, уверена, он видел тебя великим человеком, ученым, воином, а может просто боялся за твою безопасность. Но, поверь, он ни в коем случае не хотел забрать у тебя детство. Просто, так получилось! — чуть прикусила губу, сдерживая слезы. — Мне было двенадцать, когда пришлось повзрослеть.

В комнате повисло напряженное молчание. Я с беспокойством смотрела на закрывшего глаза Дона. Казалось, он спит и не слышит ни слова из того, что я ему говорю. Наконец, он посмотрел на меня:

— Надеюсь, — в его голосе было столько холодного безразличия, что я невольно отшатнулась, — то, что я рассказал, не выйдет за пределы этих стен?

Я побледнела. Что же особенного было в его рассказе, что повлекло за собой такую реакцию? Господи, Дон, чего ты так боишься?

Вопросы едва не слетели с языка: вовремя смогла остановиться. Сейчас это вызовет лишь новую волну недоверия и холода. Дону нужно время, чтобы разобраться в самом себе. И помощь он не примет ни в каком виде.

— Не волнуйся, я умею хранить секреты, — негромко произнесла я, подходя к столу и кидая щепотку сон-травы в отвар и поднося его парню. — Вот выпей и поспи. Тебе нужно много сил.

Два глаза, смотрящие сквозь отверстия в измазюканных бальзамом капустных листьях, и ещё одно отверстие, через которое в рот поступает пища — вот и все, чем Дон мог полюбоваться, разглядывая свое отражение в бадейке с водой.

Кажется — ему не понравилось. Нет, он ничего не сказал, но слезы в глазах утаить ему не удалось. А, может, он плакал отнюдь не из-за внешности?

Лежал Дон в комнате, а пациентов я принимала на кухне, так что никто о нем и не догадывался. Лишь Мотя как-то заглянул и поинтересовался именем бедолаги. Я ему сказала, как назвался этот парень — егерь и уехал, оставив мне и медвежьего жира, и барсучьего, и немного свежего сотового мёда.

Ну да ладно, в прошлом уже многие тревоги, а сегодня пришла пора удалять с бальзам и капустные листья. Возможно, увидев, что с лицом не всё так уж плохо, мужчина перестанет тосковать и я, наконец, услышу в его голосе хоть какие-то радостные нотки, а то уж очень удручённым он мне кажется.

Конечно, мои снадобья здорово слиплось с бородой, но я знаю, как с этим справиться. Все будет хорошо.

Второй раз в жизни я шла днём по городу в платье простолюдинки. Для правдоподобия, мой непритязательный туалет был дополнен корзинкой для покупок, а волосы, которые утром фрейлины старательно уложили, спрятаны под платок.

Сердце тревожно колотилось от понимания того, каким опасностям я подвергаюсь из-за своего нетерпения. Во-первых, прохожие узнавали во мне Улю, и это грозило приглашением к постели больного. Во-вторых, встреча с кузнецом грозила неприятностями совсем другого свойства, а задавать ему трёпку мне больше не хотелось. И, наконец, если Сонька оставила в моей причёске хотя бы одну драгоценность, когда меняла заколки, готовя к выходу, а платок спадёт… скорее всего, примут за воровку, что не обещает ничего приятного.

Но какая-то непонятная тревога погнала меня к сестре с риском быть разоблачённой. Я не узнавала холодную и расчётливую себя.

Неприятностей, однако, не случилось. Никому не было до меня никакого дела, и это тоже поднимало в глубине души какое-то непонятное раздражение: вот идет наследница престола, а её не узнают на улицах столичного города. Кругом равнодушные лица. Никто не расступается, давая дорогу. Хотя, это ведь хорошо, — одёрнула я себя.

Сыр, ветчина и свежие булочки порадуют сестру, поэтому зайти в несколько попутных лавок я за труд не сочла, и пекарь не взял с меня денег, зато от себя прибавил кулёк пряников и казал, что Галочка уже совсем поправилась. Это, получается, Улин клиент.

«Узнали» меня и на воротах, и привычно трудоустроили. Опять заноза в ладони. Везёт мне на них. Саквояжик сестрицы, оставленный в доме цирюльника, был извлечён со дна корзинки и несложная операция заняла всего несколько секунд. После этого идти стало тяжелей, потому что несколько луковиц и две полноценные мужские двуручные пригоршни молодой картошки безапеляционно перекочевали всю в ту же корзинку.

Хорошо, что тут сегодня никто не рожает, — подумалось вдруг. — Сестрица поминала о таком случае.

Ноги привычно несли меня по знакомой тропинке, когда справа из-за кустов послышалось сдержанное рыдание. Что-то тревожное прозвучало в этом полувсхлипе-полустоне и настолько трогательное, что холодная и предусмотрительная я, поставила на землю корзинку и двинулась на источник отчаяния. Всего несколько шагов и картина, достойная кисти лучшего живописца открылась передо мной во всей красе, едва я продралась сквозь кустарник.

Молодой мужчина стоит лицом ко мне и смотрит на своё отражение в глади крошечной, переплюнуть можно, заводи. В том, что это пропавший Домик, сомнений у меня не возникло ни на секунду. Нет, я не узнала его, но он находится неподалеку от дома моей сестрицы — значит это именно пропавший принц, и никто другой. Возможность других вариантов мой разум даже не заподозрил. Он торжествовал.

Всё, чего я могла пожелать этому гадкому, испортившему всё моё существование ничтожеству, осуществилось само, будто Провидение прислушалось к протесту, зревшему с самого детства в душе сначала маленькой девочки, а потом уже и девушки, и лишило предмет моей ненависти лица. Вместо этого над шеей было нечто настолько ужасное, что, приснись оно ночью, смело можно было назвать кошмаром.