Лао Шэ - Избранное

Что ни говори, а судьба у меня счастливая! В тот день, когда мне исполнился месяц, ветер вдруг стих. В синем небе неизвестно откуда появилась стрелка летящих с севера диких гусей, которые нынче раньше обычного возвращались в родные края. Птиц немного, но их зычный крик заставил всех бежать во двор и радостно задрать голову кверху.

— Гляди-ка! — сказал кто-то, тыкая в небо пальцем. — Правду говорят: «Седьмого — девятого реки вскрываются, восьмого — девятого гусь возвращается!»

И тут еще кто-то заметил меж каменных ступеней в щели нежные зеленые листики душистой полыни. Сестренка сразу же заявила, что она скидывает с себя тяжелый зимний халат.

— Не снимай! — остановила ее мать. — Весна держит холод!

Вдруг раздался скрип остановившегося экипажа, и до обитателей дома донесся мужской смех, такой громкий, что, казалось, он заглушил крики летящих гусей. Все замерли в недоумении.

Вслед за смехом во дворе возникло многоцветное сияние, которое, разливаясь во все стороны, устремилось к нашим дверям. К нам пришел гость. Испускала лучи его шляпа из блестящего синего атласа, с ярким пурпурным узлом на макушке. Светились крупные жемчужины, прикрепленные к полям головного убора. Блестел белый с синей оторочкой пояс, завязанный сзади на спине. Сияли высокие парадные сапоги на белой подошве. Многоцветный блеск словно пригвоздил людей к месту, а потом заставил низко кланяться и говорить слова приветствия. А когда он приблизился, все увидели полное белое лицо, живые глаза под темными бровями и угольно-черные зрачки. Круглое лицо будто тоже источало свет. Хотя голос гостя звучал громко, смысла слов никто не понимал, потому что речь то и дело прерывалась смехом и восклицаниями. Его зубы сверкали белизной.

Сияние проникло в комнату и, приблизившись к кану, осветило мое лицо.

— Ха-ха-ха! Прекрасно! Прекрасно! — Гость не стал садиться на предложенный ему стул и отказался от чая. Его полная мягкая рука вытащила из-за пазухи ассигнацию достоинством в два ляна и положила возле меня. От зеленоватого кольца, украшавшего палец белой руки, тоже исходило мягкое приятное свечение.

— Прекрасно! Ха-ха-ха! — Сияние, сопровождающееся хохотком, поплыло к выходу. — Нет, нет! Не провожайте меня! Ха-ха-ха!

Заливаясь смехом, гость подошел к воротам и, продолжая смеяться, поставил ногу на ступеньку экипажа. Легонько щелкнул хлыст, и колеса пришли в движение. Хохоток постепенно слабел и совсем затих, когда экипаж выкатился из переулка. В воздухе висело облачко дорожной пыли.

Тетя выбежала из своей комнаты и опрометью бросилась к кану. Она обалдело смотрела на ассигнацию, не веря своим глазам.

— Господин Дин! Господин Дин! — воскликнула она, когда к ней подошел кто-то из родственников. — Невероятно! Откуда он узнал?

Каждому хотелось что-то сказать, но ничего путного в голову не приходило. В нашем хутуне, кажется, никогда раньше не появлялся такой нарядный экипаж. А какой подарок! Целых два ляна. «На радость и в знак уважения!» Никто из родственников никогда не держал в руках таких больших денег! Ведь на них можно устроить первоклассный обед в ресторане!

Отца грызло раскаяние.

— Подумать только! В этом году я его даже не поздравил! А он…

— Откуда он все-таки узнал, если ты к нему не ходил с новогодним визитом? — снова последовал вопрос тети.

— Не волнуйся, прошу тебя! — Мать попыталась успокоить отца. — Если он к нам пришел, значит, не гнушается. Господин Дин — человек широкой натуры!

— И все же кто ему сказал? — не успокаивалась тетя.

Не получив ответа на свой вопрос, она молча направилась в свою комнату, испытывая ко мне некоторое уважение и даже зависть, но, когда пришла к себе и разожгла трубку, принялась снова честить лысого разбойника.

Я уже рассказывал, что моя прабабушка в свое время сопровождала крупного маньчжурского сановника в Юньнань. Когда сановник вернулся назад, он привез с собой несметные богатства, которые сейчас весьма успешно разбазаривал его потомок — господин Дин Лу.

Да, его звали Дин Лу, но у него было еще несколько имен: Цзыфэн, Юйчжай, Фучэнъ, Шаофу [82] Все имена или прозвания имеют обычно добрый смысл. В данном случае: Сыны-в-изобилии, Кабинет Благополучия, Богатый Чиновник и т. д. . Иногда он называл себя Старцем чистого инея, хотя ему едва перевалило за двадцать. Когда Дин Лу исполнилось всего шесть годков, для него пригласили учителей — знаменитых конфуцианцев. Один обучал его маньчжурской грамоте, второй — китайскому языку и правилам стихосложения, третий разъяснял смысл канонов и истории. О том, сколь велика была его усадьба, распространяться, пожалуй, не стоит, достаточно сказать, что одна библиотека занимала помещение из шести комнат. Возле этого здания, окруженного террасой, возвышался хоть и невысокий, но видом весьма утонченный, если можно так сказать, искусственный холм, возле которого были вырыты два водоема под названием Пруд пионов и Пруд гортензий. Каждой весной по берегам пышно разрасталась благовонная полынь и заячья трава. Что до пионов и гортензий, то по распоряжению Старца их давно вырвали, потому что хозяину очень хотелось узнать, станут ли они цвести без земли.

У белой стены с восточной стороны библиотеки растет изумрудный бамбук. С другой стороны — лиловый терновник. Бамбук и терновник покамест продолжают свое существование, и возле них нередко можно видеть отпрысков из знатных маньчжурских и китайских фамилий, которые часто приходили к Дин Лу совершенствовать свои знания. Кто-то из них получил степень сюцая [83] Сюцай — первое из ученых званий, обычно присваивалось после экзаменов в уезде. и даже занял чиновный пост, а вот у Старца чистого инея этого не получилось, хотя он своими блистательными талантами выделялся среди всех своих знакомых, ибо в совершенстве овладел науками, равно гражданскими и военными. Дин Лу, к примеру, мог пропеть оперу «Продажа коня» — всю от начала до конца. Любил он также каллиграфическое искусство. В минуты душевного просветления он заставлял маленького слугу растирать в громадной тушечнице тушь, дабы он смог начертать огромные иероглифы величиной по меньшей мере в три чи каждый надписи «Счастье» и «Долголетие», которые он потом дарил своим коллегам по учению. Однако на Дин Лу порой находила хандра, и тогда он не прикасался к кисти, иногда даже не брал ее в руки несколько месяцев кряду. Не поэтому ли в написанных им знаках чувствовалась поразительная мощь? Правда, иногда в отдельных иероглифах не хватало нескольких черточек или, наоборот, появлялась лишняя точка. Но это уже другой разговор.

А еще господин Дин Лу любил слагать стихи. В минуты творческого подъема он придумывал фразу, а кто-то из друзей — его ученых коллег должен был придумать продолжение. Дин Лу толком не научился ни маньчжурскому, ни китайскому языку, но считал (и даже твердо верил) что, стоит ему хоть чуть-чуть постараться, он преодолеет все препятствия. Но вот надо ли стараться? Он помнил — по чистой случайности — одну или две броские фразы из классических текстов и старался по любому поводу их прочитать наизусть. Вот, скажем, такая строка: