Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

И вот они с Танеидой, дружно отказавшись от музыкального фона, который скрашивал тишину, заставляя ее звучать под сурдинку, и тому подобных приятных пустяков, что скрашивали здешнее пребывание, то вместе, то — реже — поврозь гуляли по Секторам с их чудесами: упражнялись в гимнастических залах, смотрели умные книги и видеодиски, перебирали блистательные игрушки Сокровищницы. Для Денгиля по сути главным было, как чуть обескураженно заметила женщина, быть рядом с ней, хотя бы всего лишь — дышать одним воздухом. Это заполняло сейчас все его бытие, не оставляя места ни для чего прочего. Тем более для раскаяния.

Еще она обнаружила, что Денгиль, в отличие от нее, везде появляется вдвоем. Его спутник, всегда один и тот же, старец с деликатными манерами и гибким, экономным в движениях телом, покидал его лишь когда сдавал с рук на руки «самой старшей». Так, не очень навязчиво, проводилась тут граница между свободными постояльцами и теми, чья воля ограничена… С тех пор они с Денгилем не разлучались даже ночью — Танеида демонстративно перетащила в его номер свой матрас и подушку, хотя спала в противоположном углу, — но по-прежнему не разговаривали ни о чем серьезном.

Она вызвала на себя всех легенов, как принято в неординарных случаях. Раньше всегда удивлялась, как быстро они откликаются на зов, а теперь две недели тянулись бесконечно. Наконец, ей доложили, что приехали все, помимо Имрана, но и того ждут с часу на час.

Тогда, преодолев себя, Танеида спросила — ночью, когда они остались одни в глубине земли:

— Что тебе будут инкриминировать?

— Кто меня спрашивает, магистр или супруга? Ну ладно. Во-первых, не поддерживал Белую Оддисену в ее флирте с нынешним правительством, — он чуть поморщился, — Сейчас у них период обоюдного разочарования, но в этом тоже обвиняют меня. Я же захотел быть всею властью в Южных горах, по мощи я уже и без кольца был, так сказать, десятый леген. А это мешало «белым» навести тут свой порядок. Они считают, что я не в силах удержать мою землю, коли наслал на нее банды и контрабанды из Эро. А на самом деле… Ну, это я не имею права говорить ни любимой женщине, ни судье. Даже чтобы оправдаться.

— Наркотики, — произнесла она тихо.

Денгиль усмехнулся — это она почувствовала и в темноте.

— Про диксен и сопутствующие ему явления, я вижу, тебе успели надуть в уши. А что это сопутствующее в Динане оседает лишь малой частью, ты знаешь? Мы — страна для переброски.

Поднялся на локте, зажег ночничок у своей кровати.

— Знаешь, единственная моя вина перед ними и перед тобой — старость. Нет сил совершить все, что задумал, связать несоединимое, и даже явные победы оборачиваются поражениями.

— Старость?

— Ну как же. Между нами лет двадцать разницы. Ты разве не знала? Впрочем, тут другая хронология. На излете не физическая моя жизнь, а ее высокий смысл. Может быть, тебе доведется понять меня лучше, когда ты исчерпаешь себя… Хотя ты кажешься мне океаном.

Церемонию принесения им клятвы Танеида помнила смутно. Они, все девять, сидели на высоких стульях в своих черно-белых одеждах и плащах. У мужчин были шпаги у пояса, у женщин — Эрраты и Диамис — кинжалы на груди: одна она была безоружна. Сидела нарядной куклой, с лицом, которое умелые здешние женщины ей накрасили: золоченые веки, брови соединены на переносице в одну темную линию, губы почти белы.

Денгиль, стоя в их круге, открыл свой перстень, взял Тергату в руки, вынув из ножен. Всего она не слышала, будто волнами пропадало сознание, — только обрывки фраз:

— Вяжу себя словом и окружаю клятвой… Я, Денгиль… Даниль, принимая в равной мере власть и ответственность за нее… мое прошлое и будущее… если же на мне обнаружится вина или я не в силах буду совершать должное — да обернут против меня мое оружие.

То же было с нею и во время суда на другой день. Вмешиваться и не могла, и не считала себя вправе. «Я магистр без власти. У меня свои счеты с ним, более незначительные, чем ваши. А притом — жена не имеет права свидетельствовать ни за, ни против мужа», — вот всё, чего смогли от нее добиться.

После предварительного обсуждения Керг поднял руку, требуя внимания к себе.

— Ина Кардинена, мы примем решение, отвечающее нашим законам. Но в вашем праве изменить его или наложить на него вето.

И снова она то слышала некие реплики, то начисто пропадал слух.

Денгиль на этот раз сидел — чуть ниже по месту их всех. Что ее поразило, — ни повышенных тонов, ни гнева, ни особых каких-то эмоций ни у кого. Полюбовный сговор. Боже, разве это взаправду? Взаправду.

Приговор записали. На всю жизнь отпечаталось: желтоватая бумага цвета слоновой кости, черные, готикой выведенные буквы. Вручили ей.

— Я верну его завтра с моей резолюцией и подписью, — сказала она тускло.

Среди ночи по ее слову к ней привели Денгиля. После суда при нем состояло уже двое, и вооруженных не одной крепостью своего тела… Когда они вышли, Танеида бросилась к нему на шею и разрыдалась впервые в жизни, тряся распавшейся высокой прической, кусая губы.

— Какая ты красавица, — сказал он с нежностью. — Ну что же ты? Ты ведь всех отважней. Успокойся.

Подождал, гладя ее по волосам.

— Утвердила, конечно.

— Да. Никто еще не знает, а уже не переделать.

— Ну что же, мы с тобой всегда думали заодно. Помнишь — Бог создал нас друг для друга и воплотил в каждом из нас судьбу другого. Не легены, даже не ты — я к этому концу привел вас сам. Быть отстраненным от дела, от власти, запертым в этом подземном раю — по-другому легены никогда бы не решили — и ласковая супруга иногда навещает пленника… Фу!

— Не утешай, — прервала она напряженным голосом. — Твои решения пожелания ровным счетом ничего для меня не значат. Ни твоя, ни их указка. Я говорила тебе, что Бог наложил на меня зарок: не делать того, к чему меня понуждают другие? Ни ты, ни легены, ни дьявол, ни с некоей поры и сам Бог. Все предопределено изнутри меня самой. Мной. Нет, нами самими: Кольцом и Тергатой. Предопределено тем, что Братство у меня единожды одолжилось. Что ты вошел ко мне. Что мы завязали игру, любовную и политическую. Что я изменила клятве, что побратим ревновал, а ты убил побратима. Что мы оба таковы, как мы есть, и равны сами себе: не умеем ни прощать, ни просить прощения ни у кого помимо Господа Бога, и самая сильная любовь этого не переменит. Не переменит и того, что не могу я взывать о пощаде для нас ради счастья и самой жизни своей.

— Жизни? — Денгиль провел рукой по ее лицу, стирая слезы. Пальцы сказали: ты прекрасна, сестра моя, ты вечно молода.

— Я уйду с тобой — как же иначе? После всего того, что я сотворила.

— Нет, — Денгиль качнул головой, убрал руку. — Видишь ли… нельзя тебе умирать в скорби. Уйти теперь — слишком легко для такой, как ты. Сдача без боя: а ты ведь воин по своей натуре, я всегда это тебе говорил. И виновной нельзя тебе уходить. Для подобных тебе смерть — не очищение. Не терзайся, что не была рядом со мной в моих трудах и на моих дорогах: это мы двое похожи, а пути наши были несходны изначала. Я ведь и не ревновал тебя ни к кому и ни к чему. Вот только дочка твоя — она не от меня. Я умру — и ты, какой сделал тебя и я, будешь тем единственным, что от меня останется на земле.