Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

Дэйн спрыгнул с подоконника на землю, дошел до ограды, перемахнул через нее, как белка, и исчез.

Девочка следила за ним в задумчивости, потом нажала сбоку щита, как он ее учил. Силт со звоном раскрылся. В гнезде был укреплен камень, зеленый, как трава, но там, где на него падал теплый солнечный луч, изнутри мерцала красная точка, грозя охватить его кровавым пламенем. Ночью, у камина или свечи, этот багрянец расплеснется по всем граням.

Кинни испугалась, сама не зная чего, и захлопнула кольцо.

Отец стоял на пороге, беловолосый и смуглый, и улыбался ей — они оба были из породы жаворонков и изводили этим весь дом.

— Что случилось, доча?

— Вот, — она протянула ему открытую ладонь с перстнем. — Дали мне.

Отец долго всматривался в полустертую двойную надпись на внутренней стороне ободка. «К» там виделось и «Т». Наконец произнес со строгим удивлением:

— Это кольцо твоей великой бабки.

Вначале ей привиделось, что она, молодая, лежит в полусне-полуяви, как тогда в лэнской своей комнате. Но нет: последнее, что она знала о себе, — была сильная, мгновенная боль в сердце, которую она успела отдать владельцу своего клинка. Потом темнота двумя огромными ладонями охватила ее и взмыла с ней вверх — впрочем, верха и низа здесь не было. Тьмы тоже: это казалось как бы сердцевиной густого по тону изумруда, в которой мерцали и переливались светло-красные струи, и луг — нет, ковер — нет, иное; словесная шелуха стремительно спадала с этого мира. И в нем — в ней самой? — родился Голос: без звука, без плоти и протяженности…

— Здесь нет ни света, ни мрака, ни пространства, ни времени, ни названий, ни образов — но есть всё. Тебя отпустили отсюда, а теперь ты по воле своей возвращаешься. Здесь преддверие.

— Ты кто? Бог?

— Забудь о словах, говорю тебе. Кто я? Я — города, которые тебя учили, родники, которые утоляли твою жажду, ветер, который дарил тебе крылья. Я Денгиль, твой вечный возлюбленный, и Нойи, твой брат, и Абдалла, твой супруг: мы все трое связаны твоей клятвой. Я девочка Кинни, которая в свою пору явилась на землю, и ее брат из иного мира. Я Карен и Дэйн. Я мириады живых существ и миров, о которых никто до сих пор не имел понятия, кроме меня, и то, что парит над мирами: однако все они — только образы для постижения. Хочешь ты, ставшая самой собой, стать Мною — Нами — Всем — Ничем?

— Ничем? Я… я боюсь.

— Вот еще. Ты же сроду ничего не боялась.

Свет возрастает, густеет, звенит — vox humana, голос Хрейи, Песнь Песней.

— Неужели это и есть смерть?

— Нет. Это та Игра, к которой ты призвана. Это Свет. Это Жизнь. Все вы — странники на ее дорогах.

Некогда — в каких временах и на каких путях, не столь важно, — трое любимых моих подарили мне три вязки бус: желтоватого, бархатно-переливчатого адуляра, камня луны и девичества, который так любят эдинцы, темно-медвяного эркского янтаря, вобравшего в себя вкрапления бесчисленных реалий, излучения многих веков, прошедших и будущих, и царственно-пурпурных лэнских гранатов-альмандинов. Пурпур — во имя властной Та-Эль Кардинены, пренебрегшей громкостью своего имени. Адуляр — кроткой Тэйни, самого могущественного моего воплощения. Янтарь — как символ исторических и в то же время — эсхатологических времен, общих для всех тех новых моих воплощений, когда я пыталась удержать все цели сразу: зачать дитя, уберечь его отца и моего возлюбленного и остаться властной. Безалаберная, скитальческая моя жизнь так спутала все три нитки, лежавшие в потайном карманчике против сердца, что мне пришлось их рвать, чтобы разъединить. Ни один камень не потерялся, но подбор был утерян непоправимо. И я принялась низать точеные кругляшки в том порядке, какой получится, подбирая наиболее весомые.

Странное дело! Вышло нечто если не красивое, то вполне своеобразное и не лишенное внутренней логики.

Вот пусть таким и остается!

По еле приметной тропе, среди потемневших от влаги стволов и подушек мха, шли двое. Впереди — высокая худая старуха, сзади — мальчик-подросток. Оба светлокожие, тонкие в стане, с легкой походкой — настоящие жители леса. И одеты едино: в куртки, штаны и поршни из выворотной кожи. Только светлые волосы мальчика были непокрыты, а старуха носила черный двойной плат, распущенный по спине во всю длину. У нее за спиной были длинные корявые шесты с обугленными концами, у мальчика — мешок с едой, деревянный молот, длинный лук со спущенной тетивой и две-три стрелы, сунутые в берестяную налучь.

— Стрелять-то в кого собрался? Натянуть не успеешь. Или палкой отобьешься? Тогда одну из моих возьми, поувесистей будет. Воин! — видно было, что спор тянется давно и уже порядком надоел обоим.

— То мое дело, баба Тэйни, — строго сказал он. — От человека и кулаком отобьюсь, волки летом сытые, а лук уж больно шибко стрелу пускает, если напряжен. Подумать не успеешь, стоит ли.

Снова замолчали. Здесь мох затянул и деревья на высоте человеческого роста, и в его зыбкой толще нога то и дело встречала гниющий сук или булыжник. Воздух стал пахнуть резче, плотнее липнуть к коже. Подходили к болоту. Старуха то и дело приподнимала носком еловые лапы, которые стелились по самой дороге, дотрагивалась рукой до осиновых веток с бляшками серо-зеленых листьев: то ли лаская, то ли пытая отметину.

— Скоро к месту выйдем.

И в самом деле, лес будто отрезало. Пологий склон с выступающими, 3как жилы, древесными корнями спускался в темную воду, подернутую ряской, вспухшую островками звездчатого кукушкина льна и осоки с бледными цветами. На берегу между вбитых в землю досок лежали такие же, как у старухи, древние, узловатые колья, пропитанные смолой, чтобы не сгнили.

— Кольгринда. Путь через топь. Здесь она кончалась, отсюда и пойдем.

В этих местах, куда почти невозможно пройти посуху, болотные тропы размечают. Но когда ожидают врага, наметку выдергивают: тогда пройти в селение, не рискуя провалиться в зыбь, могут лишь местные, и то пока помнят.

Старуха неторопливо развязала плат, разделась. Под кожаными одежками на ней была грубая полотняная рубаха, заношенная до полупрозрачности.

— Я с тобой, — сказал мальчик тоном утверждения.

— И думать не моги! Меня затянет — кому вызволять, как не тебе?

— Помоложе твоего не нашлось на такую работу.

— Ох, объясняй тебе в который по счету раз. Одна я по древности моей знаю, как тут шла дорога. При мне колья вытаскивали. Небось, внизу по сю пору те же камни лежат — моя нога их почует. Да и терять мне не столь много. Девяносто лет без мала землю топчу, двенадцать сынов и дочек родила, внуков от них пошла добрая сотня, а уж правнуков таких, как ты, — что игол сосновых! Все крепкие и смышленые, и никто не умер по моей вине.