Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Мужчины пошли завалы разбирать на тележном пути. Это я понимаю. А о кольгринде никто из чужих и не ведает.

— Почем знать, может кто сунется по дурости. Главное, мы обещали эркскому правителю, что откроем все пути, так, значит, и надо сделать. Неважно, есть ли в этом смысл и польза.

— Ну да. Слово держим.

— Не только. Вот женщина родит, так всё в доме развязывают и открывают настежь, чтобы ей разрешиться. Суеверие, думаешь? Ой, не так все просто. То, чего ты хочешь, надо показать Ему… Ну, заговорил меня. Иду, да держат меня обе руки Бога, правая и левая, что ближе в сердцу!

Она зашла в болото по пояс, неся два шеста и молот в поднятых руках. «Мост» на дне нашелся, видимо, сразу, потому что первые меты она поставила в двух шагах от берега и тотчас вернулась за другими. Так было надо пройти с полет стрелы, ходя взад-вперед подобно челноку: вначале по колено, а дальше — по грудь в жидкой болотной грязи. Раза два то ли нога у нее сорвалась, то ли плоский камень от времени ушел вглубь — она погружалась едва не с головой, мальчик напрягался подобно луку — но тут же выбиралась на крепкое место. В конце концов он не выдержал, ухватил в руку булыжник и полез за ней следом — проходить путь второй раз, для верности.

Закончили работу уже близко к вечеру. На своем берегу сняли грязное, сунули в мешок и начерно обтерлись кукушачьим мхом, который мальчик успел натеребить. Натянули верхнюю одежду. Отошли куда посуше и поукромнее. Мальчик сноровисто разжег костерок, набрал в ключе воды и подвесил над огнем котел. Когда вода нагрелась, обтерлись еще раз, переоделись в чистую исподню. Из запазушных карманов извлекли еду — вяленое мясо и пресный хлеб; поели. Под низкие еловые ветви нагребли хвои, а поверх них набросали лапника — вышел полог для спанья.

— Ну, правнук, ползи туда, грей мне место. Ближе к полуночи поменяемся.

Она уселась у огня, подкармливая его древесной мелочью — чтобы не гас и шибко не разгорался.

«Понимаешь, правнук, нельзя строить блаженную землю в одиночку и только для самих себя. Даже как образец. Когда мы, беглые холопы, уселись здесь на трех кочках посреди леса, отбились от всех и вся и учредили три вольные деревни: Зент-Антран, Зент-Ирден и Селету, — у нас стало всё общее и всё свое. Лес был изобилен, охота давала много мяса и шкур. Расчищая поляны, чтобы селиться на них, мы вырубали только те деревья, которые шли на постройку. На лесных луговинах мы сеяли просо, удобряя землю золой из сушняка, который горел зимой в наших печах. Белую бересту мы испещряли знаками нашего священного письма, чтобы учить детей. Мы приноровились отличать съедобные коренья от ядовитых и находить применение тем и другим. Прясть сосновую хвою, расплющенную между камней, и длинную болотную траву, и шерсть лохматых наших псов. Добывать дикий мед, не губя пчел, и варить болотную руду. А стоит нам захотеть — и через границу, которой мы себя обвели, тайно, воровски передавали бы нам в обмен на лисьи, бобровые и куньи меха — всё, чем славен внешний мир: и сладкий сахар, и черную сталь, и белое серебро, и книги на коже и травяном волокне.

Только мы не захотели лжи. Понимаешь, правнук? Подло быть счастливыми помимо других и горько — несчастными вдали от других людей. Я жила довольно, чтобы понимать: извне вместе с благами, не так нам и желанными, придут и болезни, и войны, и неравенство людей, и чуждая вера. Нам потребуется вся наша сила, чтобы сохранить себя. И всё-таки — дороги должны быть открыты!»

Старуха то придремывала, то снова встряхивалась. Вокруг шелестели, пищали, потрескивали привычные ночные голоса: то сонные, то тревожные. И вдруг в эту бесформенную суету ворвался чужой звук, более резкий и мерный. Некто шел по лесу, приминая ногой хвою и сучки.

Она села, вглядываясь.

Из темноты прямо на нее выходил человек — в одежде, сходной с их охотничьей, но не замшевой, а из грубого сукна. На ногах башмаки с крепкой подошвой — то-то шуму было на весь лес. Котомка за плечами и нож-тесак за поясом: неухватист — не на зверя, не на человека, разве что сквозь чащобу прорубаться.

— Мир вам и тепло вашему огню! — говоря это, он откинул башлык, показав ей лицо, не такое уж старое, но все в тонких морщинах, как бывает у людей, подставляющих себя всем ветрам. Борода и волосы на голове давно не стрижены, но расчесаны любовно. А глаза совсем ребячьи и смешливые, подумала старуха. Чисто у правнука моего Эно.

— И тебе мир. Садись и грейся. Что ты не из наших лесовиков, и так ясно: ногу ставишь не по-нашему.

— Ну да. Вы на ваших зыбях враскачку ходите, а у горца нога как у ястреба цопкая, чтобы от скалы не оторвало, — он рассмеялся вполголоса.

— Как ты сюда прошел?

— Сперва по санной дороге. Я слышал, что ее начали расчищать от завалов. Только, видать, в сторону ушел, так пришлось прямиком через болото. Спасибо, кто-то разметил старую дорогу, иначе я бы не рискнул полезть, когда завечерело. А на том берегу ночевать — комар все соки выпьет.

— Где ты одежду сменил? То дорога грязная.

— Я, прости, голышом перебрался. Девушек красивых что-то не приметил, стесняться было некого. Потом в бочаге вымылся, чтобы родник не мутить.

Она представила себе, как он наощупь ополаскивается в гниловатой воде, рискуя напороться на сук или змею.

— Змей там не было, ни водяных, ни сухопутных, — ответил он. — А вот пиявками здешние воды преизобилуют.

— Есть хочешь?

— Сыт, благодарю на добром слове. По лесу ходить да не найти чего-нибудь на зуб положить — это ведь редкостным умельцем быть надо!

— Странный ты.

— Не странный, а странник, — он уже освоился, подбросил в костер щепок, что-то начал прилаживать в своих одежках.

— Это как, ремесло, что ли, твое — странник?

— Ремесло мое — оружейное, и в этом деле наша семья не из последних. Сами куем, сами чеканкой украшаем и сами торгуем. Пришлось мне по торговым делам ехать в такую страну Италию за морем. Миланскую сталь знаешь, нет?

— И вот там, продолжал он, — повстречал я одного — тоже… странника. Он именовал себя и своих «братцев» жонглерами Божьими. Рассказывали про него, что в юности это был добрый шалопай, как все они, жадный до песен, женской красоты и воинской славы, а вдобавок — наследник богатейшего торговца тканями. Звали его Франсиско.

— Однажды, когда он стоял в рядах, к нему подошел нищий и попросил денег. Франсиско отказал, грубо, наверное: назревала выгодная сделка, а нищий был по привычке назойлив. Нищий ушел. И тут Бог ударил Франсиско в сердце. Он побежал за нищим через весь город и вывернул ему в руку весь свой кошелек.

— Знаешь, потом он сам, по своей воле, сделался нищим и был этим счастлив. Жил во всем мире, в полном бесстрашии и ладу со всем растущим и цветущим в нем. И сочинял новые песни. И не знал, как и его друзья, будет ли у них еда сегодня — но это их ничуть не заботило.