Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Знаю, ина Эррат. Может быть, я как раз это и вспомнила.

— Вы так весомо это произнесли, будто и впрямь одна из прародительниц. Нет, я по-прежнему в долгу перед вами.

Тэйни подтянула ножки, по-прежнему босые (туфли носил за ней верный Нойи). Зевнула:

— Вам, кажется, не терпится его уплатить?

— А вы угадали. Может быть, с вас тогда падет завеса тайны, покрывало Изиды.

— О, тогда мужчину побоку, пусть коротает остаток ночи один, а мы поговорим, если вы не против, о том, что волнует обеих.

— О чем же, детка?

— О древней вере и обрядах. О двух руках Бога — Тергах, что возвышаются в подземном дворце. О Мече Неправедных и Расколотом Зеркале, в честь которого мы танцевали сегодня.

— Какой вы, право, и в самом деле ребенок, что помните эти сказки!

— Сказки, которые сочинили взрослые. И воплощают их тоже они, не правда ли?

Всю ночь шел снег в Вечном Городе Лэне, ложась белейшим пуховым покрывалом на уголья пожаров и камни руин, брошенное впопыхах тряпье, кровь и конский навоз, заглаживая похабное месиво на улицах, по которым шла армия, всё уравнивая, всех примиряя. Ветки нагрузли от его тяжести; крыши выглядели, как верхняя корка свадебного пирога с сахарной глазурью. А когда ближе к полуночи на небо вывалила почти полная луна, похожая на голубовато-серебряный гонг, всё приобрело уже совершенно сказочный и нездешний вид.

Из старинного «Дома с остриями», где расположился весь эдинский генералитет, офицер комендантского взвода никак не хотел выпускать Кардинену.

— Без охраны не положено. И холодно.

— Что, можно подумать, головой за меня отвечаешь.

— А то. Да вернитесь, возьмите одного-двух своих ординарцев…

— Мое дело. Тебе хочется под трибунал угодить за неповиновение старшему по званию? Нет? Тогда не спорь. А вот кобеняк свой отдай, он поукромнее моего будет. Авось и в моем не смерзнешь.

Каблуки сапог впечатываются в свежий, легкий снег. Эта цепочка — единственная мета на путях; и еще собачьи и кошачьи лапы, розетки и цепи мирных узоров.

Луна, солнце бессонных. Солдатское солнышко — месяц.

— Ну что смотришь на меня, глазастая? Ворожишь? Все, кроме нас двоих, спят вповалку в душном тепле — и победители, и побежденные. Все напились старого сладкого вина из лэнских погребов, кто с радости, кто от печали. Сегодня единственная ночь на этой земле, когда не будет смертей.

Она дошла до скамьи, выступающей из фигурной кирпичной ограды, села, привалилась, запахнувшись плотнее. Закашлялась слегка. Это хорошо, что такой чистый воздух. Да и холод ей всегда помогает, меньше легкие ноют и тот давний рубец над левым соском.

— А завтра жизнь вернется на круги своя, — ответила сверху луна. — И то: всё хорошо в меру. Немножко покоя, затем чуточку драк и убийств — и порядочная толика грызни за кусок власти, то бишь двоевластия, чтобы кровь в жилах не протухла.

— Что-то больно ты скептик, госпожа Селена.

— Так то ж не я, а кошка на заборе, — засмеялись в ответ.

Округлая черная нахлобучка на воротном столбе выросла, задвигалась. Человек, который глядел из-за стены на Кардинену, сливаясь с силуэтами деревьев, вспрыгнул на ее гребень, сел, свесив ноги по ту сторону. Лицо скрыто тенью, одни глаза блеснули в отраженном лунном свете действительно, как у кота… или волка.

— Что же это вам не спится, кавалер?

— А вам, красавица моя? И эдинцы спят, и кэланги спят… Вы, простите, из каковских будете?

— Из «красных плащей», — она улыбнулась неохотно, угол рта дернулся. — Почем вы знаете, красива я или нет?

— Слепой, что ли? Я ночью как днем вижу, и через капюшон, как через марлю.

— Да, а вы, провидец, сами кто: красный или бурый? Не стесняйтесь признаться, сегодня в мире благорастворение воздухов.

— Я, голубушка, третья сила, перед лицом которой вы помирились.

— Бандит, что ли?

— Волчий Пастырь. Или как в песне Робин Гуда: «Мы удалые лесники» и тэ пэ. В общем, каждый из вас хочет иметь Южный Лэн, Высокий Лэн, гордый Лэн для себя: бурые — чтоб отсидеться, красные — чтобы подмять под себя Мы одни хотим Лэна для него самого.

— Сказано патетически, — она повысила голос и вдруг сорвалась в кашель, на этот раз самый паскудный.

— Эге, что с вами — застыли, по снегу гулямши?

— Нет, — ответила она, — врачи врут, что туберкулез.

— Вот как, — сказал он серьезно, — это и в самом деле дрянь. Вот что. Если вы сейчас поедете со мной, куда я знаю, я вас в месяц вылечу.

— Мсье к тому еще и лекарь?

— Не я. Но неважно. Что говорю — сделаю. Так решитесь?

— Хватятся.

— Нет. Я знаю, кого предупредить. Не полковника Нойи, но Кертсера. И, может быть, Маллора и Карена Лино. Довольно с вас?

Она отпрянула.

— Вы меня узнали.

— Конечно, хоть и не совсем сразу, ина Та-Эль Кардинена. И очарован. Простите, никак не улучу момента представиться по всей форме. Денгиль, высокий доман здешних «горных братьев». Так что, поедете?

— А, черт. Поеду. Ибо, как говаривал Финн Мак Фейн, предводитель фениев: «Просьбу твою я выполню, потому что чую — тут пахнет приключением». Да и что терять-то мне, в сущности?

Выехали они через час: он на бойкой лэнской полукровке, она на Бахре.

— Я думала, вы, как важное лицо, со своим конвоем в город проникли.

— Может быть. Но вы же одна едете? Вы любите паритет? — ответил он.

С годами старик сделался неопрятен. Осенняя очередь за бурыми помидорами в панике сбивалась, пропуская вперед рыжую распашонку сомнительной свежести и дырявые босоножки, из которых торчали нарочито немытые пальцы ног. «И это юрист с мировым именем!» — с патетической горечью восклицал кое-кто из сведущих. «Странно, почему он не уехал из Динана, как иные», — отзывались на его слова. «Пойди сам спроси, если не боишься, что тебе по мозгам прямой дубиной врежут: он на такое был в свое время мастак». «Нет, всё-таки. Нынешние хозяева могли бы ему хоть персональную пенсию дать за то, что он их защищал, пока они были не в законе. Хотя он вроде и так при деньгах. Да уж, что говорить…»

Слушая досужую трепотню, старик только усмехался и глубже зарывался в свою холостяцкую нору.

А ее он отрыл на славу. Дом в захудалом пригороде, но из тех, что из пушки не пробьешь: полуметровой толщины стены из кирпича, склеенного намертво яичным белком, черепичная крыша, ставни из мореного дуба с массивными железными пробоями. Лестница с волнистыми от древности ступенями — следы сотен и сотен ног — вела на второй этаж, к двери, обшитой как бы пергаментом, и позеленевшей медяшке с надписью. А внутри блаженная свалка из старой мебели, в которой так уютно отражается огонек свечи, фолиантов с запахом пыли и мышей, фигурных бутылок из-под спиртного и разнокалиберной, разновременной посуды. Старик отрастил бороду, отпустил брюшко и блаженствовал под сурдинку — запахи коньяка, курева и холостяцкой стряпни пронизывались иногда тонкой, нежной иглой парфюмерного аромата.