Владислав Кетат - Стать бессмертным

Раньше, бывало, Евгению Ивановичу доставляло некоторое (во всех смыслах странное) удовольствие наблюдать за изменением внутригендерного статуса студенток — подмечать тот самый момент превращения, диалектического преобразования девушки в женщину, или, как тогда говорили: «из гусеницы в тыкву». Ходила, ходила на его лекции девушка, а тут раз — и женщина пришла. Но теперь он, казалось, мог увидеть особу женского пола прямо-таки насквозь…

И пошла о нём дурная слава. Студентки стали друг другу рассказывать, что иногда, на рыжовских парах они чувствуют на себе странный, прожигающий его взгляд и им становится от этого не по себе, а потом, потом, что-то с ними и вовсе делается непонятное. Случайно подслушав такой разговор, Евгений Иванович узнал, что одной девушке он приснился в образе люцифера, а другая прямо на лекции вообразила себя в его объятьях, да так отчётливо, что ей пришлось срочно отлучиться в уборную.

Сам же Евгений Иванович к тому времени стал называть это «анатомическим театром», поскольку женские телеса он наблюдал уже без удовольствия, а просто с любопытством. Он, конечно, замечал, что во время «видений» его обнажённые подопечные ведут себя несколько странно — краснеют, взгляд их становится бегающим, а движения немного скованными. «Следует ли из этого, что они что-то чувствуют?» — задавал себе один и тот же вопрос Рыжов. Это было очень важно, поскольку, если это так, то, значит, нет никакого помешательства, а есть дар, да такой, о котором раньше никто и слышал. Ещё, Евгений Иванович отметил, что уже отсмотренные студентки ведут себя в его присутствии гораздо более покладисто, и даже покорно, в результате чего посещаемость его лекций стала практически стопроцентной, а внимание, с которым студентки слушали его, безупречным.

— Евгений Иванович, — сказала одна его студентка — Валентина Суворина — после очередной лекции, — я так больше не могу.

В аудитории кроме них никого не было. Пара закончилась несколько минут назад, все уже разошлись, и только Валентина осталась с какими-то вопросами по домашнему заданию.

— Простите, что вы больше не можете? — спросил Евгений Иванович.

— Так жить я больше не могу. Оставьте меня, пожалуйста, в покое!

Валентина стояла, сжав руки в кулаки, чуть наклонив голову вперёд. Её глаза, красные, не то от слёз, не то от бессонницы, смотрели на Евгения Ивановича очень твёрдо.

Можно было только догадываться, чего ей стоило это сказать.

— Простите, но я не совсем…

— Все вы понимаете, Евгений Иванович! — крикнула Валентина. — Вы же из меня всю душу вынули!

После того, как Валентина с рёвом выбежала из аудитории, Евгений Иванович сел за парту и просидел так целый час, пока его не попросили из аудитории. Тогда он пошёл на кафедру и сел там. И думал, думал, думал.

Стелла Иосифовна не стала распускать никаких слухов. Она вообще приняла обет молчания о том, что произошло в тот вечер, потому что на следующий день кое-что случилось. А дело было вот как.

Утром я пришёл на кафедру чуть раньше обычного, чтобы забрать всё необходимое для лекции и побыстрее, ни с кем не повстречавшись, смыться в лекционную аудиторию. Дверь кафедры оказалась незапертой, я дёрнул латунную ручку на себя и обмер.

Первой мне бросилась в глаза монументальная фигура Стелы Юзефовны, которая, приняв сценическую позу «оставьте меня, оставьте», располагалась в центре лаборатории. Правой рукой она опиралась на испытательную машину, а левой, будто закрываясь от солнца, заслонила глаза. Стелла Иосифовна была похожа на портрет Ермоловой в своём старомодном фиолетовом платье со шлейфом и вставленной на груди сеткой. Грудь под сеткой высоко вздымалась.

Перед Стеллой Юзефовной, приклонив колено, находился высокий худой студент с длинным лицом, наполовину закрытым невообразимых размеров чёлкой, и держал Стелу Юзефовну за руку. На студенте был ядовито жёлтый свитер и несколько коротковатые чёрные брюки. В просвете между брючиной и носком виднелась бледная волосатая плоть.

Жёлтый свитер кавалера настолько не подходил к фиолетовому туалету Стелы Иосифовны, что одно это могло служить достаточной причиной для отказа, но Стелла Иосифовна предпочла обрушить на воздыхателя самый испытанный аргумент.

— Жиров, вы не понимаете, я замужем, — сказала она, глядя в сторону, на портрет Отто Мора.

— О, Стелла, но как же мне быть, — с жаром голосил студент, терзая её кисть, — я не могу без вас.

— Забудьте меня, Жиров! — Стелла Иосифовна воздела глаза к потолку. — Вы ещё найдёте себе моложе…

— Мне не надо моложе, мне нужна вы… только вы…

Я давно заметил, что долго оставаться незамеченным, находясь в неком замкнутом пространстве и наблюдая за другими людьми, дано не всякому. Можно надёжно спрятаться, соблюдать абсолютную тишину, не шевелиться и не дышать, но всё равно через какое-то время те, за кем ты наблюдаешь, обязательно обернуться в твою сторону и спросят: — «Кто здесь?» Дело тут не в маскировке, а в самом подходе к подсматриванию. Для того чтобы стать невидимым, надо, прежде всего, живо интересоваться происходящим процессом, случайные же, незаинтересованные свидетели обнаруживаются весьма быстро.

«Влюблённые» синхронно повернули головы в мою сторону. На лице студента (на незакрытой чёлкой его половине) отразился ужас. У Стелы Иосифовны — негодование.

— Простите, я не вовремя, — сказал я и выскочил в коридор.

Вечером, после того, как закончилась моя последняя пара, я зашёл на кафедру и встретил там Стеллу Иосифовну. Уже в другом наряде (чёрная юбка + чёрный жакет с янтарной брошкой в виде жука навозника на левом лацкане + кремовая блузка с бантом) она сидела, сложив руки на коленях, недалеко от того места, где происходило утреннее объяснение.

Увидев меня, она встрепенулась.

— Алексей, вы нас не так поняли, это была репетиция, — сказала она и поднялась мне навстречу.

— Хоть мне и нет никакого до этого дела, — ответил я, отстраняясь, — я сразу почувствовал в увиденном театр, потому, как у женщины вашего возраста в жизни уже не может быть подобных сцен.

Стелла Иосифовна вспыхнула. Я, должно быть, тоже покраснел, оттого, вероятно, что сказал мерзость. Ох уж эта мне вшивая интеллигентская реакция на собственную подлость! Даже унизить никого толком не могу, не почувствовав запоздалое, уже никчёмное раскаяние. Захотелось извиниться.

— Тогда заключим сделку, — моя собеседница снова села, — вы будите молчать про то, что видели сегодня утром, а я — вот об этом…

Она резко подняла правую руку с вытянутым указательным пальцем, который устремился точно в пластырь, скрывавший мою рассечённую бровь (тут я вспомнил, что не сходил сегодня к Беляеву на перевязку).