Владислав Кетат - Стать бессмертным

— И что, разговорчивый гражданин?

— Никогда до, и, скорее всего, никогда уж больше не увижу я такого счастливого лица, как было у него, когда я ему лечение прописал. Чудеса!

Что касается счастливых лиц, то самое счастливое из наблюдаемых мной за всю жизнь, несомненно, сейчас передо мною. Беляев светится. Беляев сияет.

— Может, пойдём сейчас ко мне, Алексей? — продолжает он, не снижая оборотов. — Посидим. Мы же ведь так мало друг о друге знаем…

— Спасибо, но мне ещё домашнее задание надо сделать. До свидания.

Конечно, она от него ушла. Позвонила на кафедру, попросила его позвать, висела на телефоне добрых десять минут, пока его искали по всему факультету, и, когда он, запыхавшийся от пробежки, наконец, подошёл к аппарату, просто сказала, что им срочно надо поговорить. И положила трубку. Разумеется, Евгений Иванович понял, о чём именно, но, не раздумывая, сорвался и поехал в Москву.

Нина уходила не просто так, не куда-то там, непонятно к кому, она уходила к Тимирязеву, тому самому — долговязому, с бородкой клинышком, который был тогда, на двойном свидании, или, если точнее, дружеском ужине, при Оле Гальпериной. А это всегда больнее, если знаешь, кто…

Нина наговорила Евгению Ивановичу много всякого, пока они сидели на кухне. Он не слушал её, как когда-то не слушал Татьяну, а раньше, Людочку и всех-всех прочих, которых ему приходилось оставлять. Но вот в чём штука, во все прошлые разы он, выслушивая объяснения/обвинения/угрозы, уже думал о завтра, о послезавтра и (наверное, более всего) о послепослезавтра; теперь же ни одна его мысль не обратилась предложением в будущем времени. Только в настоящем и прошлом. Евгений Иванович тогда в первый раз в жизни всерьёз задумался о конце своей собственной истории. А Нина ушла к Тимирязеву.

Если быть точным, то уйти пришлось Евгению Ивановичу, поскольку здесь, в её квартире на улице Херсонской, ему по понятным причинам уже места не было. Евгений Иванович взял в институте отпуск за свой счёт по семейным обстоятельствам и несколько дней гостил у одного преподавателя с кафедры, с которым успел завести приятельские отношения. В это время он ничем таким особенным не занимался, просто бродил по городу или один в пустой квартире смотрел телевизор. Делать что-то и, тем более, думать о чём-то Евгению Ивановичу не моглось.

На третий день безделья он зачем-то поехал в платную поликлинику на Большой почтовой улице и отдался одному светилу от урологии с армянской фамилией.

— Всё бесполезно, — сказало светило, — вы, дорогой мой, как Советский Союз, тратите большие деньги на то, чем уже никогда не воспользуетесь.

— Диссидент носатый, — пробурчал Евгений Иванович, расплатился в кассе и ушёл прочь.

На следующий день он уехал в Сениши, как ему тогда показалось, умирать.

Визитка Ильи Михайловича Щетинкина обнаружилась в кармане «лекционного», то есть того, который не жалко пачкать мелом, пиджака. Она мирно лежала в его боковом кармане со времени того разговора в полуподвальной квартире, из которого Евгений Иванович для себя сделал вывод, что у Ильи положительно не все дома.

На сумасшедших учёных Евгений Иванович насмотрелся достаточно ещё в Ленинске. Таковых в научном цеху, всегда было с избытком — вероятно, с возрастом у некоторых научных работников начинали происходить определённые трансформации в сознании, и, как следствие, в интересах — их начинало тянуть на научно-техническую небывальщину.

Вечный двигатель, разумеется, никто на рабочем месте не мастерил, и гомункулуса в чашке из-под чая не выращивал — чудили по-современному, сообразно веку НТР — да ещё окружающих в свою веру обратить пытались. Зацикливался, скажем, старший научный сотрудник такой-то на анизотропности времени, или торсионных полях, или ещё, бог знает на чём, и мало становилось ему собственную научную карьеру поближе к помойке подтолкнуть, так он ещё обязательно кого-нибудь из коллег с собой прихватить норовил. Вместе-то веселее. Поэтому Евгений Иванович и отнёсся к Илье примерно с этих позиций, но смущало следующее: на маленькой картонной карточке было указано слишком уж серьёзное научное звание, да и занимаемая Ильёй должность внушала, если не благоговение, то уж уважение, как минимум. Евгению Ивановичу ещё ни разу не приходилось встречать сумасшедшего зама по науке закрытого НИИ.

Позвонить по указанному в визитке номеру его заставило, как это ни парадоксально, отсутствие всякой веры в собственное будущее. Евгений Иванович чувствовал, что жизненные (не только мужские) силы уходят из него, как песок сквозь пальцы — не поймать, не сохранить.

Он позвонил, потому что сдался. То была странная форма капитуляции — видимо, схожий механизм и выпихнул его, безоружного, тогда, в сорок первом из окопа на немца с винтовкой. Евгений Иванович по-настоящему поверил в то, что жизнь его кончается, и решил ещё больше сократить тот небольшой её кусок, не растягивая его и не хватаясь за медицинские соломины. Он почему-то был уверен, что работа у Ильи его прикончит.

По телефону Евгения Ивановича приятным голосом долго пытала какая-то непонятного возраста женщина — кто он, да что он — которая в результате заявила, что Илья Михайлович сейчас в лаборатории, а там нет городского телефона, только внутренний, и поэтому попросила оставить свой номер, чтобы по возвращении из лаборатории Илья Михайлович по нему перезвонил.

— Он что, в «Аверне»? — спросил Евгений Иванович.

В трубке воцарилось густое молчание, и Евгений Иванович понял, что ляпнул лишнего.

— Оставьте, пожалуйста, ваш номер, — наконец сказала женщина, и в её голосе прозвучал некоторый испуг.

Илья отзвонился через два часа. За это время Евгений Иванович успел выпить целый электрический чайник чаю, и выкурить шесть сигарет. Он нервничал. Ему казалось, что Илья вообще не станет ему звонить, а если позвонит, то скажет, что поезд уже ушёл. Потом он проклинал себя за то, что вообще набрал этот номер, а потом…

— Ты просто невероятно вовремя, старик, — крикнул Илья из шипящей трубки.

Копать человек начал сразу после того, как слез с дерева. Или вышел из океана. Или из космического корабля. Это кому, как нравится. Другими словами, копал он всегда, и в мирное время, и уж, тем более, в военное. Подземные ходы, чтобы вовремя смыться или, наоборот, незаметно пролезть в расположение противника до середины позапрошлого века выполняли врукопашную — киркой и лопатой. Когда пришла эра пара и электричества, команды проходчиков вооружились отбойными молотками и подрывными шашками, но суть процесса осталась прежней.

Игры закончились, когда в 1951 году американцы построили первую тоннельную бурильную машину. Такую длинную зубастую металлическую гусеницу диаметром метров восемь, способную прогрызать вертикальные, горизонтальные, и даже спиральные ходы в любой породе со скоростью несколько сотен метров в месяц. Такими (ну, или почти такими) во всём мире пользуются до сих пор. Вот, собственно и всё, чем до определённого времени располагало человечество для решения вопроса продырявливания земли.