Владислав Кетат - Стать бессмертным

Нина была удивлена. Нина была ошеломлена. Нина была повержена. Она не выдержала его натиска. Словно безвольная Франция, она без боя сдалась на милость энергичной Пруссии. Евгений Иванович получил от близости с Ниной неоправданно яркое удовольствие. Уверенность в том, что встреча эта, несомненно, является последней, только подлила масла в огонь. Он чувствовал себя захватчиком, завоевателем, конкистадором… Словно со стороны он видел, как эффектно смотрится его загорелый торс на фоне Нининых белых ног.

Потом Нина плакала. Она поняла, зачем он пришёл, и что он скоро уйдёт навсегда, она поняла тоже. После Нина не сказала ни слова, только всхлипывала, завернувшись в одеяло. Но Евгению Ивановичу было её совсем не жалко, он даже удивился этой своей чёрствости.

И он ушёл от неё, не попрощавшись. Теперь его больше не интересовала женская привязанность, у него теперь были немного другие интересы, нежели полгода назад, зимой, когда он мысленно с самим собой прощался.

Со своей студенткой Валентиной Евгений Иванович встретился, когда её соседка уехала к родителям на выходные, а квартирная хозяйка — в Москву за продуктами. Это не избавляло его от потенциальной возможности быть замеченным соседями или просто проходящими мимо людьми — съёмные квартиры очень хороши для встреч, когда тебе двадцать, но когда тебе за пятьдесят — это уже опасно.

В глазах её он увидел тоже, что несколько дней назад видел в глазах своей бывшей гражданской жены. Смирение, или, скорее, покорность перед неизбежным. А ещё он увидел её даже не без одежды, а как-то совсем насквозь; разглядел что-то ещё более интимное, чем то, что у женщин под одеждой, что-то, чего словами описать не получается, а можно только почувствовать, да и то неявно, вскользь…

Валентина молча прошла в глубину квартиры, к своей комнате, зашла в неё спиной вперёд и начала расстёгивать пуговицы халата. Она смотрела Евгению Ивановичу прямо в глаза уже по-другому, с облегчением. Он прекрасно знал, что у неё под халатом, и что под тем, что под халатом, он знал тоже, но всё равно с интересом наблюдал.

Когда последняя тряпка пала на кровать, Евгений Иванович не стал сразу хватать открывшиеся ему груди по-колхозному, двумя руками сразу, как это он обычно проделывал раньше; он аккуратно провёл по нижним их округлостям тыльной стороной ладони, потом положил руку на талию, спустился до бедра; другой рукой обласкал её лицо, затем шею…

Откуда-то взялся в нём вкус к растягиванию ожидания, к добровольному отдалению момента близости. Не было раньше, а теперь, пожалуйста. В былые годы любое промедление раздражало его и даже бесило, теперь же, наоборот, стало доставлять удовольствие, ровно, как и смотреть, как мучается его визави, в данном случае, блаженно прикрыв глаза и подрагивая. Может, дело было в уверенности, которую, словно железобетонную опору он чувствовал внутри себя…

— …Евгений Иванович, — простонала Валентина и дрожащими руками схватила его за шею и притянула к своей груди.

И дело пошло. Вскоре это уже перестало быть для него игрой или чем-то ещё, вроде этого. Оно стало навязчивой идеей, почти манией. Во-первых, нужно было постоянно перед самим собой подтверждать то, что он здоров, что он может, и может не абы как, через пень колоду, а по-настоящему, как раньше, по-обезьяньи, с молодецким посвистом. А, во-вторых, (вероятно, дело было не только в идеях и маниях) Евгений Иванович начинал себя неважно чувствовать, если ему, хотя бы раз в неделю не удавалось переспать с кем-нибудь. И он работал над этим.

Теперь Евгений Иванович стал очень щепетильно относиться к своей внешности. Его и раньше нельзя было упрекнуть в неряшливости, неопрятности, дурновкусии и прочих смертельных грехах, но сейчас к этому ещё добавился постоянный контроль за проявлениями на лице и теле старения. Находясь на поверхности, Евгений Иванович завёл себе обычай часто смотреться в зеркало с целью проверки внешнего вида. Для этого он развесил зеркала во всех помещениях, где бывал по работе, а на случай выхода в поле у него было небольшое зеркальце, замаскированное под портсигар. Он тщательно изучал своё лицо по утрам и перед сном, и мельком среди дня не реже одного раза в сорок пять минут. Если вдруг ему начинало казаться что-то неладное, он бросал все дела и спускался под землю, в «Аверн».

В смысле работы, у него тоже всё складывалось более чем хорошо. Он снова почувствовал к ней вкус; ощутил собственную нужность в местном научно-техническом муравейнике, и, главное, способность решить задачи, которые поставил перед ним его странноватый шеф, фронтовой друг и очень хороший человек — Илья Михайлович Щетинкин.

Так в очередной раз началась для Евгения Ивановича его новая жизнь на новом посту.

А она и в правду оказалась какая-то переспелая, эта племянница комендантши. Какая-то передержанная. Хотя ей где-то девятнадцать — двадцать, девичьей лёгкости уже и след простыл — могучие ляжки, необъятная задница и тяжёлые, каждая размером с дыню сорта «колхозница» груди — и всё какое-то рыхлое, местами прыщавое лежит теперь в моей кровати и сопит в подушку, как ребёнок.

Вчера вечером, когда я вернулся в общагу, всё вышло как-то само собой, без затей и нудных прелюдий. Но главное, мне сейчас абсолютно по барабану, чем это всё закончится. Скоро она проснётся, и я спокойно её выпровожу. И плевать я хотел на местные обычаи, если они есть.

Она неожиданно просыпается. Смотрит на меня удивлённо и немного испуганно, видимо вспоминает, где находится. Я сижу на стуле спинкой вперёд в классической белой майке с бретельками и синих трусах-боксёрах. А моя новая знакомица лежит, как лежала, даже не думая прикрыться или перевернуться на живот. Улыбается — значит, вспомнила.

Я думал, она полезет ко мне обниматься или потащит обратно в постель, но она встаёт, идёт к маленькому зеркалу и пытается поправить то, что осталось от причёски. Я молча за ней наблюдаю. Потом она одевается, ни капли меня не стесняясь. Трусы, лифчик, колготки, юбка, майка и кофта с горлом. Я смотрю.

— Можно, я к вам ещё как-нибудь зайду? — говорит она на прощание.

Даже не знаю, что ответить.

— Можно? — повторяет она тише.

— Заходи, — говорю я, — заходи.

Она одёргивает юбку, улыбается и уходит.

Вот так, всё оказалось совсем просто.

И вдруг я замечаю, что после того, как она аккуратненько и бесшумно закрыла за собой дверь, комната моя необъяснимым образом преобразилась. Другой стала комната. Может, женское тело расколдовало мою кровать от заклятья, грозящего в перспективе превратить её солдатскую койку? А, может, её, комендантской племянницы, запах придал ей, комнате, лёгкий налёт некоторого romantique? И я уже герой — любовник. И я уже — Дон Хуан. И стул, на котором висела её одежда, тоже теперь другой…