Владислав Кетат - Флорентийская голова (сборник)

В ужасе, в суеверном страхе, в безобразной, недостойной молодого мужчины панике я забежал в ближайшую автобусную остановку и решил больше никуда не смотреть. Мне стало по-настоящему жутко. Сердце билось о грудину с такой силой, что я малодушно принялся соображать, где здесь ближайшая больница. Так продолжалось недолго, минуты, может, две, или три, пока, наконец, со стороны улицы Лобачевского ни показались медленно приближающиеся фары. Я вышел из остановки, поднял руку, но тут же её опустил и забежал обратно. Мимо меня проехала сначала грязная синяя «Шестёрка» со старыми номерами, потом один за другим два четыреста двенадцатых «Москвича», затем серая, с просевшей задней подвеской «Волга», а за ней, узнаваемо дребезжа, к остановке неуклюже подкатил рыжий скособоченный «ЛиАЗик». Ды-дыщ — передние и задние двери открылись, и из автобуса буквально посыпались пассажиры — мужчины в пальто и меховых шапках, женщины в длинных пальто с меховыми воротниками и меховых шапках… все злые и румяные. Мне показалось, будто это сон. Видение, вымысел, постановка… Я сделал несколько шагов в сторону, чтобы быть подальше от. Спрятался за столб. С передней площадки сошла девушка в светлой дутой куртке, обтягивающих ляжки тёмных рейтузах и неправдоподобно толстых сапогах «луноходах» серебряного цвета. На девушкину голову был надет (скорее, натянут) вязаный головной убор типа «труба». Я закрыл глаза и больно ущипнул себя за щёку. Открыл глаза… Последними из автобуса вылезли двое военных в шинелях и шапках с кокардами — один капитан, другой майор. Оба лётчики. Капитан сразу закурил — как я понял из цвета пачки, «Яву» — предложил майору, но тот отказался.

— Это что! — со значением произнёс майор. — Тут у нас одного мужика по суду разводили, так он знаешь, чего народному судье сказал?

— Чего? — спросил капитан, выдыхая дым.

— Она, говорит, противно чихала!

Офицеры заржали в унисон и потрусили к метро.

Пока бежал до дома, я вспомнил, что на дверце серой «Волги», в которую я посадил Женю, были чёрные шашечки, а на афише «Звёздного» жирным ломаным шрифтом: «Кин-дза-дза!»

Я таскал в себе память о том, что произошло утром после дежурства целых три дня и три ночи. Правда, это было не сложно — я сидел дома. Оказалось, что локоть я всё-таки нешуточно ушиб и спину ушиб тоже. Ко мне домой пришёл страховой врач и сказал, что ушиб, это очень серьёзно, что могут быть осложнения, и что обязательно рентген, но больше трёх дней больничного он всё равно не выпишет. Я безвольно кивнул и, взяв здоровой рукой квиток с его каракулями, закрыл за ним дверь.

Три дня внутри у меня всё клокотало. Бурлило. Вырывалось наружу. Оно представлялось мне большим неудобным корытом конической, как пожарное ведро формы, с гадостью, как в «Через тернии к звёздам» внутри, которое поставить на пол нельзя, а таскать на вытянутых руках неудобно. Все три дня я слонялся по квартире в трусах и в майке с этим корытом в руках. На улицу не выходил, даже за почтой, а по вечерам, когда возвращалась жена, изображал умирающего. Грустно мне было и пакостно. Тяжестью непонятной давил мне на грудную клетку вопрос: «Что же всё-таки случилось со мной в то утро в районе станции метро „Проспект Вернадского“? И со мной ли одним?»

Вариантов ответа, по большому счёту, было всего два, один другого гаже: мне представлялся незавидный ни с какого бока выбор между разрушением материалистических представлений об окружающем меня мире (в объёме муниципального округа «Проспект Вернадского», разумеется) и глубоких сомнениях в собственном ментальном здоровье. Предпочтение моё, словно маятник шарахалось от одного к другому, пока, опять же, словно маятник, ни застыло в положении среднем, то есть «где-то между». Случилось это на третий день, вечером. На меня, сидевшего в тот момент перед телевизором, вдруг снизошло озарение — я понял, что вот так, с наскока это всё дело не решить, не расхлебать, не разложить по полочкам и не разлить по баночкам.

«Всё только начинается», — подумал я, и от слова «начинается» почувствовал приятную лёгкую дрожь.

А ещё я понял, что стал обладателем тайны, причём такой, с которой жить веселее, чем без. Она, тайна, перестала меня пугать, наоборот, мне захотелось снова, хоть одним глазком, хоть в щёлочку, посмотреть туда, откуда я сбежал тем утром. Таз из моих рук моментально куда-то исчез, и я, по-старинке, с кнопки выключив проклятый ящик, пошёл спать счастливым человеком.

Немного поворочавшись, измяв простыню, выслушав мнение Алёны на этот счёт, я уснул, и стало мне хорошо, легко и беззаботно. То был, пожалуй, первый случай, когда я точно отметил про себя границу сна и бодрствования: вот я просто лежу с закрытыми глазами, а вот — крэкс-фэкс-пэкс — и я уже сплю. Мне всё запомнилось очень чётко: сначала головокружение, затем полёт и какие-то цветные круги, и вот я уже чувствую задницей жёсткую и плоскую поверхность сидушки школьного стула, а локтями парту.

В то, что я очутился в кабинете русского языка и литературы средней школы № 5 города Котлогорска Московской области, я поверил сразу. Потому что всё было то самое: и свет из окон, и запах, который ни с чем в мире не спутаешь, и унылые хлорофитумы в пластмассовых горшках, и Александр Сергеевич с Михаилом Юрьевичем, Львом Николаевичем и Алексеем Максимовичем на стене, и одноклассники мои — мальчики в синих штанах и куртках с шевроном с раскрытой книгой и восходящим солнцем на рукаве, девочки — в коричневых платьях с белыми воротничками и чёрными фартуками, и классная наша — Валентина Григорьевна — со своим огромным шиньоном на голове, в кремовой блузке с жабо, из которого выглядывал круглый кулон с кварцевыми часами внутри и в ужасной, видимо сшитой из старых штор, макси.

И главное, я — комсомолец Валя Силантьев — сижу на четвёртой парте во втором ряду рядом с Машкой Шевардиной, маленькой и толстой. Весу во мне килограмм пятьдесят, на мне школьная форма, голубая однотонная рубашка, чёрный галстук, на левой руке часы «Слава», подаренные родителями на тринадцать лет, на ногах коричневые полуботинки, потому что в кроссовках и, тем более, в кедах по школе ходить было нельзя. На моём носу ещё нет очков, я коротко пострижен, волосы зачёсаны на правый бок с пробором; на парте передо мной лежит раскрытая «общая тетрадь» и шариковая ручка «Bic», а рядом с партой на полу стоит чёрный пластиковый «дипломат».

Валентина Григорьевна поправила очки.

— Ансамбль «Кисс», США, — произнесла она так, будто объявляет их выступление, и вожделенные расписные уродцы через минуту пожалуют прямо к нам в тридцать девятый кабинет, — пропагандирует насилие, неофашизм, панк и употребление наркотиков. Название ансамбля расшифровывается как «Киндер Эс Эс». Перевод, я думаю, излишен. Их истерические вопли, которые за океаном называют музыкой, приводят к нервным болезням и даже сумасшествию. Но американским подросткам только этого и надо — одурманенные наркотиками они готовы слушать какофонию всю ночь на пролёт.