Владимир Головин - Бронзовый топор

— Мне хочется спать, — беспечно ответил тот. — Живот мой полон жирным мясом Страшного, и глаза мои закрываются.

— Боюсь! — шепотом повторил Мизинец и вдруг стал хватать идущих за руки, за полы одежды и кричать:

— Ко мне во сне приходил Великий Ворон. Он сказал…

От него отмахивались, смеясь. Никто не хотел слушать юношу, потому что животы их были полны, а глаза просили сна.

Чудилось Мизинцу: колючие, злые глаза смотрят ему в затылок. Вороны, нахохлившись, смирно сидят на ветках и чего-то ждут. Из далеких ущелий выплывал синий туман, и горы тонули в нем, заворачивая свои каменные ребра в пушистый голубой мех вечера. В стойбище уже шла привычная жизнь. Праздник кончился, и женщины, вернувшись в свои жилища, сидели у жарких костров, чинили одежду, скребли и выделывали шкуры убитых осенью оленей.

Мужчины не стали с ними разговаривать, потому что глаза их мутнели от сытости, а языки заплетались. Не у каждого хватило сил снять верхние меховые рубахи. От костра, от дыхания людей в жилищах было жарко, и каждый заснул там, где сел. А за стенами шатра выли жутко и призывно собаки, встречая большую красную луну.

Мизинцу расхотелось спать. Рядом посвистывал носом Птенец Куропатки, ворочался, бормотал. Мизинец думал про то, что скоро пройдет Время Мороза, вернется надолго и станет теплым солнце — наступит время Праздника Жизни, и из лесов придут стада оленей. Тогда он убьет своего первого — обязательно большого и старого — быка с белыми отметинами на боках и ветвистыми рогами. Все скажут: «Мизинец — настоящий охотник. Он приносит добычу».

В полночь за шкурами жилища стал бродить Ветер. Юноша слышал его шаги. Это был Тихий Ветер, который приходит для того, чтобы разгладить снежный наст, сделать его твердым и посмотреть, как живут люди, крепко ли они придавили края шкур, которыми покрыты жилища, камнями. За ним прибежит другой Ветер — старший брат. У него длинные ноги и сильные руки. Он начнет трясти жилища, пытаясь оторвать их от земли и отнять у людей. Зимой и Ветру холодно, поэтому он так громко стонет и плачет. Люди не пускают его к огню. Он такой большой, что если зайдет в жилище, то лопнут оленьи жилы, которыми сшиты шкуры.

И не мог понять Мизинец, то ли он спит, то ли действительно видит, как приподнялся край шкуры, закрывающий выход, и в жилище заглянул юноша с холодными глазами и плоским лицом:

— Я Ветер, — сказал он. — Пусти меня погреться… у огня и полежать рядом с тобой на мягких шкурах.

И совсем серьезно, как мужчина мужчине, ответил ему Мизинец:

— Я бы пустил тебя. Но ты коварен и потому не сможешь жить вместе с людьми. От твоего дыхания им сделается холодно, и кровь в их жилах начнет течь медленно. Они умрут, и ты унесешь их души в своей дорожной сумке.

— Напрасно ты не жалеешь меня, — сердито сказал юноша-ветер. — Я могу тебе пригодиться. Я замету твой след, когда за тобой погонятся враги, я запорошу им глаза колючим снегом, я собью с прямого пути стрелу, пущенную в твою спину…

— Ты все можешь, — согласился Мизинец. — Но ты не довольствуешься тем, что дается всем людям поровну. Ты забудешь наше тепло…

— Да, — с гордостью сказал юноша-ветер. — Я тем и силен, что ни с кем и ничем не делюсь.

— Твой закон не для людей. Мы не можем жить в одиночку. Уходи. Мне не нужно твое покровительство.

Юноша-ветер не ответил. Он опустил шкуру и исчез. Слышно было, как от злости он закричал голосом совы и завыл волком.

Мизинец вздрогнул и открыл глаза. Гул чужих яростных голосов ударил в уши. Он хотел вскочить на ноги, но в тот же миг стены жилища задрожали: кто-то большой и сильный раскачивал жерди, на которые были натянуты шкуры.

Мизинец только успел нащупать в темноте в изголовье рукоять каменного ножа, крепко сжать его в ладони. Шатер рухнул. Дым от тлеющего костра стал щипать глаза, от него запершило в горле. Мизинец попытался приподнять край тяжелого полога из шкур, чтобы высунуть голову на свежий воздух, и не смог. Сверху по нему уже бегали люди, отовсюду неслись выкрики, проклятия и стоны.

Вдруг край шкуры приподнялся. В трепетном свете близкого пожарища Мизинец прямо над собой увидел безбородое плоское лицо, очень похожее на лицо юноши-ветра, только уже не молодое, а в морщинах и шрамах. Мизинец всем телом бросился вперед, рванул воина за ноги. Тот не устоял и упал в снег на спину. Мизинец ударил его в шею ножом, услышал сдавленный хрип и, вскочив на ноги, побежал в темноту, в сторону леса.

Он бежал долго, до тех пор, пока были силы, пока не стал задыхаться. Когда же ноги перестали его держать, он привалился спиной к шершавому стволу могучего тополя и повернулся лицом к своим следам. Он ясно слышал топот погони, тяжелое дыхание преследователей, и побелевшая рука все сильнее сжимала каменный нож.

Но скоро он понял: за ним никто не гнался. И не топот ему слышался, а бешеный стук собственного сердца. Тело вдруг обмякло, и Мизинец сел на корточки, глубоко втянув голову и по самые плечи утонув в снегу.

Так он сидел, пока не наступил рассвет, не растаял морозный туман и не вышло из-за гор солнце. Захотелось есть. Мизинец поднялся на ноги и, пересилив страх, крадучись и оглядываясь по сторонам, медленно побрел по своему следу в сторону стойбища.

На опушке леса он затаился. Там, где стояли жилища рода, расползались по снегу струйки чадного дыма — догорали шкуры и жерди. Широкая тропа уходила от стойбища в ту сторону, откуда вставало солнце. Мизинец понял: чужаки ушли. Но еще долго он боялся выйти из своего укрытия, не верил глазам и все ждал, не появится ли на белой тундре темное пятно бредущего человека.

Наконец голод победил страх, и юноша вышел из леса. Не подходя к сгоревшим шатрам, он медленным шагом обошел вокруг стойбища. Иногда он ложился на снег и не то рассматривал следы, не то нюхал. Скоро Мизинец знал, что, кроме него, из стойбища никто не убежал. Все следы были чужие, и вели они к шатрам. Шаги чужаков были короткими и глубокими: они шли согнувшись, готовые к нападению. Чужаков было меньше, чем мужчин рода, и с ними были женщины, но они напали внезапно, и потому победили.

Мизинец вспомнил свой сон, священного Ворона, его предупреждение и, сев прямо на снег, горько заплакал. Он хорошо знал законы Лесов и Тундры. Чужаки убивают всех, забирая только детей и молодых женщин. Поверженные пощады не знают. Духи не велят оплакивать погибших и тревожить их имена, но Мизинец, сидя на снегу, мысленно назвал каждого: и Толстяка, и Евражку, и Оленье Сало, и Сухого Листа, и Птенца Куропатки. Особенно тосковал он по убитому другу.

Когда мокрое от слез лицо стало зябнуть, Мизинец поднялся и подошел к тому месту, где стояли раньше жилища. Первым он увидел старика. Тот лежал на спине, раскинув руки. Грудь его была насквозь пробита копьем, а на лице застыла улыбка. Старик не успел проснуться. Смерть пришла к нему во сне, когда ему снился праздник Поедания.