Алексей Молокин - «Если», 2015 № 01

По степени душевности домино может сравниться разве что с зимней рыбалкой, но рыбалка — это все-таки дело хлопотное, так что будем считать, что она на втором месте.

Да и холодно зимой-то, и снаряга нынче стоит недешево. В общем, ну ее, эту зимнюю рыбалку!

Возможно, вам кажется, что эти люди просто-напросто вылетели из нынешней сумасшедшей жизни. Ну что же, вы, скорее всего, правы, что с того? Они не станут рассказывать вам о своем прошлом, прошлое — свято, каким бы оно ни было, они и друг другу мало что рассказывают, но у каждого есть судьба, и судьба непростая, потому что простых судеб вообще не бывает. В большинстве своем они немолоды и уже в силу этого не слишком нужны нашему насильственно омоложенному миру.

Они грубовато-бережны друг с другом, и этим летним вечером Бог улыбается им щербатой улыбкой не то старика, не то младенца.

Может быть, когда придет ваше время, они примут вас в круг, хотя для этого нужно быть «своим». Не стать — именно быть.

Он очнулся. Двор и столик рассыпались золотистой пылью и пропали. Давнишнее лето дохнуло в затылок щекотно и нежно — и сгинуло. Только метнулся по гулким отсекам пустой космической станции дикарский, ликующий вопль: «Рыба!»

Наверное, он задремал, хотя вроде бы спать ему теперь было не нужно. Но все-таки задремал. Значит, что-то человеческое в нем еще оставалось.

Слабая людская память отмирала за ненадобностью, сменяясь новой, но самые корешки ее оказались живучими и отмирать никак не хотели.

Он все еще помнил земную жизнь, лето, столик в зарослях уже отцветшей черемухи, домино…

Женщин. Он помнил, что среди женщин встречались красивые.

Имен он не помнил. Они были неважны.

Но и эти воспоминания были какими-то неконкретными — доверчивая узкая ладонь в кармане плаща, запах утреннего кофе, затекшая рука, которую не хочется убирать, — все отрывочно и смутно, но все равно от этого становится теплее.

Хотя тепло, в прямом смысле, ему теперь не так уж и необходимо. Так же как и расчерченный координатной сеткой экран радара. Он теперь сам себе и радар, и сканер. И куда лучше, чем изготовленные там, внизу.

Надо ли помнить куколке о жизни гусениц? Впрочем, он помнил, что быть гусеницей прекрасно. Быть живой разумной гусеницей среди множества себе подобных, грызущих зеленый лист планеты под названием Земля.

Кем он теперь был? Крабом-отшельником в металлической скорлупе орбитальной станции? Космической куколкой? Но куколки не помнят. Или все-таки помнят?

Он потрогал пространство, сфокусировался на окрестностях, легко, без усилия качнул свою скорлупу, корректируя орбиту.

Станции сближались, старики собирались за незримым столом, совсем рядом, всего-то в 36 тысячах километрах над зелено-голубой детской площадкой, на которой так и не повзрослевшие дети уже несколько тысячелетий играли в свои жестокие и бессмысленные игры.

Наступало время мурашек.

Они окликали друг друга издалека, через пространство, им давно стали не нужны человеческие средства связи. Космос дал им новые голоса, новые глаза, новые уши — но эти глаза все еще видели по-человечески, эти уши слышали человеческие слова, эти глаза могли видеть человеческие лица.

Они все-таки еще оставались людьми.

— Привет, Валентиныч! Как твой артрит?

— Привет, Балмасыч, как девочки?

— Девочки хорошо, но далеко и без меня, а жаль!

— Привет, Франсуа, как ты, так и не слетал в свой Марсель?

— Привет!

— Привет Джуди, ты прекрасно выглядишь среди звезд!

— Привет, старые греховодники! Я теперь всегда хорошо выгляжу.

Станции медленно сближались, словно огромные улитки со сверкающими на солнце панцирями.

— Ну, у кого сегодня «баян»?

Мурашки выскользнули из пусковых колодцев на холодной тяге, стабилизировались, отошли от станций на безопасное расстояние и только тогда включили маршевые двигатели.

Две стайки хищных и глазастых серебряных мальков на мелководье космоса.

Два хрупких облачка в пустоте соприкоснулись краями и рассыпались бисером.

Искры салюта, никогда не долетающие до брусчатки праздничной площади.

Вот одна, самая бойкая, отчаянно вспыхивая импульсными двигателями, вырвалась из свалки и устремилась вовне, и тут же несколько других бросились на перехват, чтобы догнать и сгинуть в короткой вспышке.

Десять секунд… двадцать… тридцать…

— Так нечестно, ты своих прикрывал!

— А ты подталкивал, думаешь, я не видел?

— Петрович всегда жульничает!

— Все жульничают, а значит, не жульничает никто!

И все. Станции расходятся, описывая друг относительно друга гигантские горизонтальные восьмерки, знаки бесконечности, чтобы через двадцать четыре земных часа снова сблизиться.

— Похоже, следующей игры не будет, — вдруг сообщил кто-то.

— Почему? Как так? А отыграться? А традиция? — зашелестел космос.

— Потому что идет Рой.

— Рой?

— Мы все знали, что он когда-нибудь вернется.

— Да, теперь я его тоже вижу.

— И я…

— Уйдем, прикроемся планетой, что нам до нее, мы же уже не люди!

— Там наши дети. Внуки. Правнуки.

— Он далеко?

— Сутки полета.

— Уйдем. Там внизу о нас давным-давно забыли!

— Но мы-то помним, да и должок за нами…

— Долги надо отдавать!

— Отдадим долги и станем свободны!

— Или рассеемся в пустоте…

— Мы и так часть пустоты.

— Мы все еще люди!

— Вот это будет Игра!

Он снова задремал. Еще сутки до встречи с Роем, можно и подремать, спрятав сознание в рукотворную скорлупу, нестерпимо блестящую на солнце. Почему-то ему снились вполне человеческие сны, наверное, потому, что он все еще оставался человеком. Интересно, когда он сбросит скорлупу, ему все так же будет сниться земная жизнь? Или он все забудет? Хотя, скорее всего, они так и умрут людьми, потому что идет Рой — тысячи боеголовок, примитивных и безмозглых, рукотворное цунами, которое они попытаются остановить своими далеко не безграничными силами.

А ведь оставалось совсем немного. Еще чуть-чуть, и они все вырвались бы из своих опостылевших скорлуп, устремляя новые тела навстречу ласковому и Великому Космосу. Это неправда, что в пространстве нечем дышать, неправда, что излучения убивают все живое.

Пространство милостиво к жизни, просто на Земле этого не знают.

Жаль, что им, скорее всего, не успеть. Но по крайней мере, они умрут, зная, что у людей есть шанс, что человек не обязательно обречен на погибель в земной грязи, что рано или поздно воля или хотя бы случай выведут его в пространство.

Случай…

Вот он, наш случай.

За миллион километров от планеты появились первые боеголовки приближающегося Роя.

Станции, медленно разворачиваясь, выстраивались в гигантский, растянутый над экватором пояс, готовясь встретить атаку из прошлого. Кто-то еще не освоился со своими новыми возможностями и неуклюже, словно костылями, подрабатывал импульсными двигателями, кто-то уже занял свое место и время от времени слегка покачивал станцию, словно разминаясь перед боем.