Мария Семёнова - Славянское фэнтези

Вечером предчувствие грядущего триумфа долго мешало уснуть. К полуночи усталость смазала образы, и на границе сна и яви в памяти всплыла обложка отброшенного днем журнала. Под алыми буквами «Абсолютной достоверности» из тени проступили листы расчета. Днем Леша их проскочил, а теперь запнулся — достоверность перевалила за сотню!

«Перестарались, — сонно подумал паренек. — На достоверность программа два знака отводит. Объявись третий — отбросит, и весь сказ! Да и не бывает такого». Леша повернулся на другой бок и нырнул с головой под одеяло.

Ветер за окном раскачивал деревья. Из-за туч выглянула луна. Холодный свет проник в комнату и, лизнув стену, коснулся картины. Блеснула текущая от дремучих лесов река. По чешуе Змея Горыныча пробежали серебряные искры. Но ярче и той и другой в правом нижнем углу картины высветилась подпись: Никита Патрикеев. И год создания — 1961.

А все-таки крысы его боялись…

«Поющий волхв» — знаменитый переяславльский колдун, а ныне жалкий калека, узник великокняжеской тюрьмы Новогорода, Стрепет уже давно превратился в игрушку скучающих стражников. Особенно доставалось ему, когда дежурил Деряба: этот коренастый, неправдоподобно широкий в плечах тюремщик, похоже, просто не мог выдумать себе других развлечений. «Забавы» Дерябы — впрочем, как и обоих его сменщиков, — изобретательностью не отличались, однако действовали безотказно и были способны довести до полного отчаяния.

И только крысы, больше полагавшиеся на чутье, пока не смели нападать на безрукого колдуна…

Безрукий колдун… О Свароже, что может звучать бессмысленнее? Разве лишь «миролюбивый Перун»!

Стрепет посмотрел на свои обрубки. Годы и годы учений, а потом два взмаха топора — и сотни бесценных заклинаний мгновенно теряют всякий смысл. Вместе с воспоминаниями о том, что когда-то одного едва уловимого движения перстов было довольно… Хриплый, лающий кашель разносившего ужин тюремщика прервал мысли Стрепета. Сейчас знакомо стукнет засов, потом заскрипит дверь…

Засов стукнул словно бы мягче и глуше обычного, зато дверь, кажется, заскрипела особенно отвратительно. Узник зажмурился: шагнувший в камеру Деряба внес и укрепил — взамен сгоревшего несколько часов назад — факел, затем снова вышел в коридор и вернулся с дымящейся миской.

Стрепет приуныл: у вонючей тюремной похлебки еще был шанс угодить заключенному в желудок, но только не у нормальной человеческой пищи. В этом переяславлец не сомневался, поэтому, ощутив на языке вкус настоящего наваристого бульона, сначала даже не поверил.

Стражник подождал, пока не способный самостоятельно есть узник проглотит; аккуратно зачерпнул следующую ложку, потом еще и еще…

— Нужна твоя помощь, колдун.

Ах вот оно что: значит, помощь Стрепета из Переяславля отныне стоила всего лишь миску супа! Опрокинь ее Деряба на одежду, на пол (что проделывал уже не раз); оставь опять умирать от жажды рядом с наполненным до краев водой, но слишком плотно закрытым (для не имеющего перстов) бочонком, и то не было бы так обидно и горько… Между тем стражник воспринял взгляд заключенного по-своему.

— Хочешь еще? Ты, того… не стесняйся, я мигом! — Невероятно, но пропитой голос Дерябы зазвучал как будто нежнее и мягче. — Только глянь — это по твоей части, а я уж не обижу.

— А если нет? — усмехнулся Стрепет.

— Замучаю.

Что и говорить, для знавших Дерябу угроза нешуточная.

«По крайней мере, честно…» Не то чтобы Стрепет боялся — скорее, не узнавал себя: оказывается, он соскучился не только по нормальной человеческой пище, но и по обычному — пусть даже и такому непритязательному — разговору. Это он-то! М-да, похоже, подземелья великокняжеской тюрьмы были способны изменить кого угодно…

— Ну, выкладывай, что там у тебя.

Торопливо, словно боясь, что Стрепет передумает, Деряба сунул руку за пазуху и выложил завернутый в несколько тряпок, изъеденный личинками прошлогодний лист. Уголки губ заключенного неприметно дернулись.

— К городскому колдуну ходил?

— Ходил, да он столько запросил!

Естественно, накормить казенным супом оголодавшего узника куда дешевле! Стрепет засмеялся: нет, простодушие и бесхитростность стражника (от которого со страху разило так, что это казалось чересчур даже для зловонной тюремной камеры) переяславльцу определенно нравились.

— Ты только скажи, стоит платить или нет? — допытывался Деряба. — Сам-то, ясно, теперь ничего не можешь.

Стрепет шумно вдохнул: за полгода унижений и издевательств никому так и не удалось выдавить из него и слезинки — от этой же, невзначай оброненной фразы слезы едва не хлынули ручьями.

— Выброси и забудь.

— Чего?

— Выброси и забудь, — повторил узник. — Городской колдун подбрасывает их специально, чтобы потом тянуть из вас золото.

— И я не заболею? И… не умру? — Деряба потянулся было к злополучному листу, но вдруг спохватился: — Поклянись!

— Клянусь Сварожичами…

Только когда стражник закрыл за собой дверь камеры, оставшийся в одиночестве Стрепет, кажется, впервые по-настоящему осознал, что сотворил с ним Мстислав. Да, Великий князь Новогородский предусмотрителен: он не упустил шанса избавиться от человека, обладавшего не меньшей властью, чем его собственная. Предусмотрителен и умен, но… не мудр, ибо мудрость несовместима с бессмысленной жестокостью. Если бы заодно с руками Мстислав приказал отрубить Стрепету также и голову, то хотя бы проявил милосердие, но нет: князь отдал его на потеху скучающим стражникам.

«Сам-то, ясно, теперь ничего не можешь…»

Огонь факела лениво тянулся к расположенной под самым потолком щели-отдушине; где-то за стеной возились крысы.

«Сам-то, ясно, теперь ничего…»

Но тогда почему крысы, способные загрызть любого, даже не заглядывали в его камеру?

Стрепет задумчиво рассматривал обезображенные руки. Раньше его персты с равным успехом плели сложнейшие заклинания и перебирали струны гуслей — музыка и теперь еще звучала, но лишь в голове: после казни голос «поющего волхва» потерял прежнюю силу и гибкость.

— Наверху дождь?

Вместо ответа стражник смачно выругался…

С того памятного дня, когда Стрепет сберег Дерябе пару целковых, между ним и тюремщиком установилось подобие приятельских отношений. Деряба, вероятно, в надежде, что с помощью увечного колдуна удастся сэкономить еще, заключенного не обижал, даже частенько подкармливал. Стрепет, в свою очередь, старался не замечать покровительственно-пренебрежительного тона, который оскорблял переяславльца, пожалуй, больше всего остального.

— Ты-то откуда знаешь? — запоздало спохватился тюремщик.