Андрей Калганов - Родина слонов

Гридя принял оружие, недоуменно посмотрел на Степана и прохныкал:

— Мне нападать, диденько?

Степан поморщился. Откуда он знает, что делать новику. Нападать, наверное. Что же еще?

Бледный будто смерть Гридя взял меч обеими руками, выставил перед собой, медленно пошел вокруг Степана. Белбородко вознес оружие над головой, застыл в ожидании атаки. И про себя отметил, что копирует стойку одного из героев куросавовского блокбастера «Семь самураев». Глупо, наверное, со стороны выглядит! Экая раскоряка нескладная, и еще над головой, как перо индейца, сверкает едва ли не полутораметровый клинок.

Гридя сделал выпад, как учил Алатор, — двинулся всем корпусом, упер ладонь в основание рукояти. Степан встретил меч нисходящим блоком. Отбил. Гридя извернул меч, крякнул и попытался опустить его на голову Степану. Белбородко вовремя отшатнулся, и клинок вспорол воздух, едва не задев лица. Гридька попытался подрубить Белбородко ноги. Быстрый, стервец. Белбородко едва успел отпрыгнуть. Уф, ежели так и дальше пойдет, можно и здоровья лишиться. Парень, хоть и новик, к рубке имел способности.

Гридя, по Степановым меркам, был вовсе не плох. Кроме того, парень давно попрощался с жизнью (еще бы, сам ведун против него!), а воин, считающий себя мертвым, исполнен решимости и опасен. Что же с ним делать-то?

Тем временем Гридя принялся охаживать Степана, как неродного. Белбородко только и успевал уворачиваться да иногда парировать удары.

— Раскрои дурню башку! — заорал кто-то из кметей.

— Руби!

— Тебе, Гридька, прутом ивовым кур гонять, а не на ратном поле биться!

— Кол осиновый тебе в глотку!

— Ить, криворукий ты леший!

— Только приди к нам, кишки выпустим!

— Да тебя и баба коромыслом бы побила!

— Только явись, на капище сожжем, пепел развеем.

Парень не отвечал, сносил выкрики как должное. У Степана мелькнуло, что он где-то читал, будто бы обряды инициации всегда сопровождались насмешками и оскорблениями [7], потому Гридя и сносит хамство безропотно.

Степан разорвал дистанцию, раскрылся, опустив меч. Какой смысл рубиться, когда яснее ясного: еще немного, и Гридя разделает его под орех. Следует избрать иную тактику.

Белбородко максимально расслабился, представил, как по телу разливается поток. Замер, глядя сквозь противника. Время замедлилось. Степан слился с Гридей, стал единым целым с ним. Он дышал так же, как юноша — в том же ритме, с той же глубиной. Он чувствовал, как в парне бушует целая буря чувств: страх, жажда убийства, жалость. Белбородко остановил поток мыслей, стал прозрачен, как горный ручей. Мир бушевал вокруг Степана, и он был всего лишь частицей этого мира...

Меч взлетел над головой Гриди, готовый через мгновение рассечь голову Степана. Едва оружие начало опускаться... Белбородко подшагнул навстречу удару, одновременно чуть поворачивая корпус, уходя из-под клинка. Короткий взмах. Сталь встретилась со сталью, меч Степана скользнул вдоль лезвия Гридиного меча и застыл у горла парня. В глазах Гриди мелькнул страх. Неужто все?!

— Бросай, — приказал Степан, — бросай меч. Белбородко откинул ногой оружие, мало ли что.

Гридя, все еще не веря, что жив, стоял бледный и растерянный.

— Видим, — возник Радож, — властью над слабым не упиваешься. Коль к Гридьке справедлив был, то и к дружине справедлив будешь. Ну шо, хлопцы, люб ли вам Степан?

— Люб, люб, — отозвались дружинники.

— Так и будь над нами!

Что было потом, Степан помнил смутно. Бражничали до самого утра. Вроде Гриде дали имя Яровит (только потом все равно его Гридькой кликали, а Яровитом — лишь когда чем-то отличался). Песни пели. Степан с кем-то братался, кому-то бил морду. Не ради испытания, как до того, а исключительно по зову сердца. Дворовые девки оказывали благосклонность воям. В том числе и Степану вроде кое-что перепало. Но с кем он той ночью был, хоть убей!.. Потом девок пять ему глазки строили да хихикали в кулачок. Да не может быть, что с целым гаремом! Хотя...

В общем, если бы Истома прознал, что у них тут творится за высоким забором, ей-ей, нагрянул бы. Перерезали бы всех, как кур!

На первых порах «длани» поручили десятку воинов. Все рослые, кряжистые. Все и топором боевым орудуют, и двумя мечами. Из лука на сто шагов в беличий хвост попадут. В конном бою сноровисты.

— Погляжу сперва, как с ними управишься, — сказал Любомир. — Коли сдюжишь, сотню дам, как обещал. А нет... сотню все одно дам, я слову своему хозяин, но в помощь Радожа получишь. Ты ему вместо оберега будешь: удачу приносить, заговоры всякие творить, ограждать воинов от мечей да стрел вражьих... Ин Радож все одно в десятке твоей будет, а коли с десяткой не сладишь, советником твоим станет. И это... Еще Гридьку тебе дам. Ты ж его как родил заново, вот и майся теперь...

Ох, и не просто быть княжьей дланью...

Как бросили Божана в яму, понял он, что смертный час близится. Видно, доля у него такая — за тридевять земель от родных мест сгинуть, видно, богов прогневил. Уж скоро Семаргл — пес крылатый — за шкирятник Божана как кутенка слепого ухватит да в Ирий пресветлый или же Пекло лютое потащит. Но прежде в душу заглянет, чтобы решить, куда Божана нести. А в душе-то покоя нет, мечется душа, не хочет Явь покидать, за земное цепляется.

Принялся Божан молиться Роду, да Макоши, да Перуну. Жертвы богатые сулил, коли от смерти упасут. Но от молитв только горше стало, потому как понял он, что попусту душу рвал. Не услышали боги, а то знамение какое-нибудь наверняка послали бы. Да хоть бы и снег перестал — все надежда. Не знал Божан, как надо с богами говорить — чай, не ведун!

Заплакал, завыл... От бессилия клясть Харю принялся — через него ведь беда-то приключилась. Скажи купчишка, мол, суров больно Отец Горечи, живота не ровен час лишить может, разве ж Божан пошел бы в Лютовку? Помянул купчишку по матери, вдоль и поперек по косточкам перебрал, да что толку — лесенку из бранных слов не составишь, а и составишь — от смерти все одно не улизнешь. Наверху Колтун с подручными ополчились, стерегут Божана, как сокровища несметные.

Чего ему и вправду у Истомы не сиделось? Сыт, пьян, бабенками обласкан, князем пригрет. Доли лучшей захотелось, вот и получи.

Едва не до сумерек метался Божан: волком выл, зубами скрипел... От обиды да страха горел весь — и зима ему не зима. А к вечеру затих, будто в забытье провалился. Очнулся же от того, что плеснули сверху студеной водицей — окатили с головы до ног. Это в мороз-то! Лучше бы прибрала его Морена, пока беспамятовал он... Вновь выть захотелось да головой о стены земляные стылые биться. Но сдержался — нечего в последний час труса праздновать. Коли суждено с Семарглом встретиться, надобно честь блюсти. Не то пес крылатый в Пекло вместо Ирия уволочет.