Андрей Калганов - Родина слонов

Белбородко осторожно, чтобы не разбудить, попытался вытащить из-под Марфушиной головы руку. Девушка разулыбалась во сне, зачмокала губами и... проснулась. Мягкие руки тут же оплели Степанову шею, алый роток приоткрылся, Марфуша притянула Степана к себе...

— Ведун мой, кудесник, — шептала она, разгораясь.

В общем, встать с первыми петухами не удалось. Ошибся классик — время еще как ждет.

...Они долго лежали, прижавшись друг к другу. Степан слышал, как бешено колотится сердце девушки. Он запустил руку в ее волосы, взъерошил. Поцеловал чуть вздернутый носик.

А ведь этой девчушки могло и не быть в его жизни. И ее могло бы уже не быть... Белбородко вздрогнул от внезапно нахлынувших воспоминаний. Марфуша посильнее прижалась к нему:

— Зяблик ты у меня.

— Теперь точно не замерзну.

Степан подумал, что ему страшно повезло, и вынырнул из дремы. А не окажись тогда разъезд рядом с Филипповым двором... Он отогнал прочь тревожную думку. Значит, должен был, раз оказался! Ничто просто так в этом мире не делается.

Когда Белбородко наконец выбрался на свет божий, было уже близко к полудню. На дворе томился от безделья Гридя, жевал цветок-ромашку да при случае щипал челядинок, хлопотавших по хозяйству. Челядинки визжали и бросали на Гридю двусмысленные взгляды.

Степан подошел к парню:

— Ну?

— Все, как велел, батька.

— Кузнецов созвал? Гридя приосанился:

— Ить, не стоял бы перед тобой, батька. Ждут тебя на посаде, где кузня Вихраста, почитай, с самой росы.

— Ясно, на посаде, — проворчал Степан, — кто их в детинец пустит...

Гридя ухмыльнулся:

— Дык, на то и детинец, чтобы для дружины... Гридя рассуждал вполне здраво... для своих лет. Но беда-то в том, что все здесь так рассуждают, а не только безусый молодняк. Дружина в детинце сидит, а люд — по селениям, вроде Дубровки, ховается или на посаде. Каждый род — сам за себя. Посадские-то вроде под дружинной защитой, а тоже — брошенки. Ежели враг серьезный нагрянет, то детинец всех не вместит, а коли и вместит, то долгой осады не выдержать в нем — припасов лишь на дружину.

Вроде и Правда общая, и язык один, а как чужие друг другу. Каждый сам за себя. Родами живут, родами, а не единым племенем.

Но ничего этого Степан не сказал, потому что не с отроком Гридей такие дела обсуждать надо — с Любомиром. За ним сила. И с Алатором, потому как ежели с чем согласится, то и других согласиться заставит. Даже без угроз заставит, одним своим внешним видом... Вот вечерком соберутся, пивка (по-местному — медовухи) попьют и за жизнь древнеславянскую погутарят. Прямо как в старо-будущие времена, из которых Степан явился.

— Ты Угрима позвал?

Гридя замялся:

— Чуек позвал. Токмо не придет он...

— Почему сам не поехал в Дубровку, как я тебе сказал? — нахмурился Степан.

Гридя насупился:

— Дык, Чуек подмогнул...

Судя по тому, как парень отводил взгляд и потихоньку пятился, совесть у него была не чиста.

— Чуек, значит? А ну выкладывай!

По двору с достоинством прошествовал дородный гусак, презрительно посмотрел на Гридю и отвернулся. Гридя со злорадством подумал, что скоро этому гусаку обязательно свернут шею, ишь жирный какой. Может, даже сегодня и свернут — вроде батька Степан решил с батьками Любомиром и Алатором вечерком посидеть, медовухи попить. Девка дворовая Рыжава давеча на сеновале разоткровенничалась...

Но ему-то, Гриде, тоже шею свернут, ей-ей, свернут за дела его. И не вечером, а прям сейчас. К подобным жизненным ситуациям бедовик Гридя был весьма восприимчив.

— Я это, не хотел я, батька... То ж Вишвамитра... Ить, татьба ему по вкусу пришлась, видать, страсти познает... Мы у них это, как его... ну, честным торгом гору живую выменяли, а они, проклятые, в Дубровку отправились... Вот Угрим таперича их по лесам и отлавливает с ватажкой, чтобы, значит, к порядку призвать...

— Та-а-ак... — с угрозой протянул Белбородко. — Давай все по порядку, хлопче.

И Гридя рассказал, почему Угрим не пришел. В подробностях, стервец, рассказал. Особенно подробно — про «честный торг».

Табор стоял на отшибе — до ближайшей избы версты две. В чужие дела пришельцы не лезли, зла никому не чинили, потому и их не трогали — пусть живут своим родом, может, и сгодятся на что. Тем более, ежели хазары и впрямь полезут, каждая пара рук на вес золота будет. Да и сейчас от странников польза была немалая — коней они знатно врачевали. За это свое умение от Гриди со товарищи и претерпели.

Пришельцы-то посадским не досаждали, а вот посадские...

То и дело наезжали хмельные гуляки из местных. Пели, плясали, устраивали игрища. Пришельцы оказались людьми веселыми, к драке и хмельному меду дюже охочими.

Прежде чем в гульбище пускаться, они собирались перед своим вожаком Вишвамитрой и с серьезными лицами выслушивали длинную речь, кивали... Вишвамитра говорил в том смысле, что гульбище организуется не просто так, а ради Сидхарты, чтобы страсти постичь, а потом (на трезвую голову) эти страсти искоренить.

Славяне таких хитросплетений не понимали, но относились терпимо. Благо, пока Вишвамитра толкал речь, никто им медовуху кушать не запрещал и девок синдских, кои по несознательности своей речи вожака слушать не желали, приголубливать тоже никто не запрещал.

Вообще-то вожак был с придурью — в самый разгар потешной борьбы, или когда метали ножи на точность, а призом была местная красавица, или же когда наездники на конях состязались, то есть в самый неподходящий момент, мог вдруг взвыть надсадно «О-о-м-м-м...», да так, что сердце опускалось. Разок его даже поколотили, но от того он только выть громче стал. А с медовухи деда крючило и вовсе по-серьезному. В буйство непростительное впадал. Сперва мудростью чванился, потом принимался орать что-то на своем языке, ворочать глазюками и в ножи кидаться... Не единожды приходилось вязать его и в воду днепровскую макать (благо река недалече), чтобы опамятовался.

Дело шло к ночи. Воздух был пьян от трав, да и хлопцы нетрезвы. Потому как Гридя успел проставиться по поводу зачисления в отроки.

Ватага пробралась овражком поближе к табору и залегла в высокую траву — наблюдать за стойбищем. Ждали, когда табор угомонится, доглядывали, где Вишвамитра ночевать соберется.

На Гриде и Кудряше были надеты брони, на поясе у каждого — меч, ноги — в сапожках. Брони исключительно для солидности, а не для боевых надобностей. Чуек выглядел бедным родственником: холщовая рубаха, да порты, да лапти. Может, оттого, что завидовал Гриде, а может, оттого, что блохи его кусали, Чуек недовольно сопел и вертелся. И морда у Чуйка была дюже грустной.