Андрей Калганов - Родина слонов

Святогор распластал лапищи, будто порося ловить собрался. Голову вжал в плечи, набычился. Подбородок у плотника был словно рубленый, да и сам он — кряж кряжем. Огнищанин улучил момент и, метнувшись дикой кошкой, треснул плотника по лбу. От такого удара иной телок с копыт повалился бы, а плотнику хоть бы хны. Только отшатнулся да потер ушибленное место. Огнищанин изловчился и ударил пяткой в живот. Сам же и отлетел — плотник даже не пошатнулся. Все так же с распластанными лапами и топтался...

Вторак вознамерился пробить «коронку», размахнулся и — сплеча!.. Супротивник ловко схватил руку и, уперевшись ногой в живот Втораку, кувырнулся через голову. Огнищанин грянулся о помост.

Судьи отсчитывали очки...

Вторак тяжело поднялся и, стараясь сфокусировать зрение и продышаться, шаткой походкой пошел в атаку. Размах. Удар и... Плотник сграбастал его за шею, как-то хитро подсел с поворотом, и огнищанин вновь полетел на доски.

Бой был недолог.

Святогор, не обращая внимания на тычки и «коряги» противника, сграбастал его и, подняв над головой, с силой швырнул. Поверженный с трудом поднялся на четвереньки, пополз... Упрямый мужик! Святогор схватил огнищанина и уже собирался бросить через спину, но тут прозвучало:

— Брейк!

Плотник отпустил огнищанина.

— Победа присуждается Святогору из Дубровки, — возвестил воевода.

Святогор поклонился миру и слез с помоста. На «трибунах» свистели и улюлюкали.

— А чего это за «брейк» такой, бабоньки?

— Да когда с ног брык!

— Чудной говорок-то у воеводы нашего.

— Зато человек хороший.

Подряжаясь на работенку, Булыга знал, на что шел. Весь день придется трудиться не покладая рук: править свернутые челюсти и носы, выдирать обломки зубов, обмазывать целебным снадобьем из бобровой струи разбитые костяшки и сильные ушибы, перевязывать зашибленные головы, прилаживать деревяшки к сломанным рукам и ногам... Кроме того, предстояло осматривать и тех, кто выходил победителем из схваток. По настоянию воеводы, перед каждым боем Булыга должен был удостовериться в боеспособности кулачников.

Все местные знахари пользовали больных «дедовским способом». Насчет того, хорош он или плох, можно было бы поспорить, но то, что на ристанье его никак не применишь, — это уж точно. А Булыга-то пришел издалече, и знахарство, стало быть, его нездешнее. Знает, как быстро кровь затворить, как поломанного да покореженного на ноги поставить. И, что самое ценное, никаких тебе очистительных снадобий. Потому и подрядили Булыгу-то... Похлопотать ему пришлось, не без этого. Кой-кому курочку поднести, кой-кому в пояс поклониться... Но вот же добился своего, не понапрасну старался.

Дюжие молодцы то и дело сносили побитых на еловый настил, что был в шатре. То и дело подходили кулачники, чтобы-де осмотрел их Булыга перед боем. С этими было особенно тяжко. Почти каждый упрашивал, чтобы колдун заговор какой пробормотал или оберегом снабдил. Булыга с трудом удерживался от того, чтобы хорошенько огреть такого просителя посохом. С обидой уходили кулачники, иные даже угрозы бормотали, мол, подпалят дом или отловят его, Булыгу, да с камнем на шее в прорубь бросят...

Мало-помалу вечерело. И Булыгу это несказанно радовало. Устал он, едва с ног не валился. Как стемнеет, кулачной потехе конец. Боги-то во тьме, чай, не разберут, кому удачу давать, а кого на помост валить. Стало быть, и мучениям Булыги конец вскорости.

Тем временем на помост влез воевода, расправил плечи и принялся выделывать руками и ногами разные штуки. Воздух месит, шатается, будто пьяный. Вслед за ним поднялся тощий мужичонка и по-сиротски встал в углу.

Народ ревет, славит воеводу, мужичонку же последними словами поносит.

«Стало быть, последний остался, — вздохнул Булыга, — стало быть, дождались, теперь уж недолго маяться».

Он не стал смотреть на поединок, вернулся в шатер и занялся ранеными.

Кто-то стонал, кто-то просил пить, кто-то клял богов за несправедливую потерю здоровья, кто-то тихонько подвывал, баюкая сломанную руку, кто-то забористо ругался, кто-то сетовал на недолю. Булыга поил особливо буйных взваром, не столько помогающим от ушибов и переломов, сколько притупляющим боль и обиду. И ставил суставы на место, вправлял позвонки, затворял кровь, прикладывал лед к зашибленным головам...

Старался вовсю. Чтобы не заподозрили, не приведи бог, что знахарство для Булыги лишь повод.

Как сделает свое дело (а Булыга надеялся, что оно сладится уже сегодня), так на другой день и уберется. Не любо ему тут, да и он не люб. Так чего же высиживать?

— Ой, глядик-сь, бабоньки, сам воевода на помост залез.

— И здоровущий же!

— Чисто аркуда!

— А супротив него кто?

— Да Судислав-бортник, немочь пузатая!

— Совсем ты ума лишилась, у него ж кожа да кости.

— Бона скачет, как стрекозел, брыкается.

— А наш-то чинно все так, ладно...

— Ой, а говорят, в любви-то он князь...

— А знаешь откудова?

— Ветер нашептал.

— Гляди, как бы живот тебе ветер тот не надул.

— Ой, ладно-то как десницей махнул...

— Да-а, рученькой двинет, ноженькой вдарит, да сам в сторонку.

— А тот-то, тот, ишь клешнями размахивает.

— Глянь, Вторак, как тычки-то сбивает. На кость не берет, ладонью отводит.

— Гляди, длань перехватил!

— Ох, как чудно вывертывает.

— Эвона как, враз и не поймешь!

— Ты бы, Тишило, небось, так не смог бы.

— Ты, что ли, Борщ, на кулачках-то мастак, рассмешил.

— Гляди, гляди, бортник поддых воеводе вдарил.

— А наш-то даже не крякнул, только напружился.

— Еще бы не напружиться, бортник-то быка завалить способен.

— Ох ты, как наш бортнику в башку-то засветил.

— Любо-дорого!

— Бей его, Степанушка!

— Ох и злющая ты, Бажена.

— Гляди, Волк, как по кругу-то повел. За плечо схватил и тянет.

— А бортник-то за ним, как пушинка.

— Ох ты, положил касатика, а сам встал и опять руку хитро вывернул.

— А тот и рыпнуться не может.

— Молодец, воевода.

— Боги, видать, ему благоволят.

— Знамо дело, не зря ж говорят, что ведун.

— Верно, ведунам завсегда от богов польза, ежели с умом требы приносят.

— Да кто требы-то приносит? Сами разворовывают.

— Ну а наш-то, видать, приносит.

Степан поклонился миру, помог встать противнику и спустился с помоста.

«Для руководителя сложнее всего исполнять свои же собственные распоряжения, — размышлял Степан, шагая к „медицинскому" шатру. — С приказами вышестоящих шишек все понятно — руку под козырек, а потом вперед и с песней. А вот со своими не так. Себе не прикажешь, себя попросить только можно. Умаслить, умолить, найти аргументы к следованию тобой же намеченным курсом, задушить возражения и оправдания... Для себя, любимого, волей-неволей делаешь исключение. У всех субботник — у тебя выходной. Все на демонстрацию — ты пиво у телевизора тянешь. Все к десяти на службу приходят, а ты в четверть одиннадцатого. И что получается?.. Получается, что и остальные мало-помалу расхолаживаются, а когда получают втык, невинно хлопают глазками... Мол, вы же сами, Семен Семенович... а мы, как вы, как старшие товарищи...»